Дядюшка мой Иван Никитич, приучивший меня к книге, служил некогда конторщиком у Погодиных в селе Гнездилове, Ельнинского уезда, Смоленской губернии. Он знал самого знаменитого историка — старика Погодина, гостил у него в Москве на Девичьем Поле в том самом доме, где останавливался Гоголь. В небольшой библиотеке Ивана Никитича в бережном порядке хранились книги. Он выписывал толстые журналы, любил рассказывать о прошлых временах, о старике Погодине. На память о себе Погодин подарил Ивану Никитичу с надписью свою книгу «Простая речь о мудреных вещах». Этой погодинской книжкой до самой смерти гордился мой дядюшка.
Жили мы в деревне, в смоленской лесной глуши. Изредка к нам в деревню заезжали продавцы товаров. Они вносили в дом тяжелые коробы. В последнем коробе были игрушки и лубочные книжки. В кратком изложении этих книжек впервые прочел я Робинзона, Бову-королевича и Дон-Кихота.
В раннем детстве книгу мне заменял народный разговорный язык. Первые услышанные мною слова — были яркие народные слова, первые сказки — народные устные сказки, первая музыка, которую я услышал, — крестьянские песни, быть может те самые песни, которыми некогда был вдохновлен великий русский композитор Глинка, родившийся в нашем смоленском краю. Из хлебосольного, богатого словом и песнями мира явилась моя мать, русская женщина, удивлявшая знанием множества пословиц и поговорок, богатством народных слов. Я помню сказки отца. Пастух Панкрат на русской печи, где пахло сушившейся березовой лучиной, рассказывал мне народные сказки.
Смоленская земля, на которой я вырастал, славилась богатством народного языка. И теперь у меня на полке над столом лежит книга нашего смоленского этнографа Добровольского, собравшего в Смоленском краю много песен, сказок, пословиц. Я обращаюсь иной раз к этой замечательной книге, нахожу в ней, как в золотой россыпи, драгоценные, ныне позабытые, народные слова.
Учась в реальном училище в Смоленске, я брал книги из школьной библиотеки. Детские книжки и журналы, в которых печатались слащавые рассказы, мало меня интересовали. Любимыми были книги о путешествиях. Я зачитывался Купером, Майн-Ридом, Жюлем Верном и Хаггардом. Книги о путешественниках и путешествиях особенно меня волновали. Я мечтал побывать в далекой Индии, плавать на красивых парусных кораблях, открывать Америку, защищать индейцев. Детские эти мечты впоследствии претворились в жизнь: я стал моряком, плавал по морям и океанам.
В более позднем возрасте я продолжал жадно читать и часто посещал смоленскую городскую библиотеку, где меня заметила женщина, выдававшая книги. Она удивлялась тому, что я отбираю серьезные книги, содержание которых она считала для меня недоступным. Я начинал читать философов, имена которых тогда были известны. Сознаюсь откровенно, не все было понятно мне в этих философских книгах, но я продолжал настойчиво читать.
По переезде в Петербург (реальное училище мне не удалось закончить) я часто ходил в читальный зал большой библиотеки, носящей ныне имя Салтыкова-Щедрина. Особенно любимыми мною стали в то время книги Н. В. Гоголя. Меня удивлял язык Гоголя, музыкальный ритм его прозы, народная верная речь.
В зрелом возрасте для меня особенно ценными стали книги Льва Толстого, проза И. Бунина, «Записки охотника» Тургенева, книги Аксакова, писавшего о русской природе. Но из всех книг по-прежнему самой дорогой остается прочитанная в детстве пушкинская книга.
Открытой и радостной книгой была для меня всегда родная русская природа, леса и поля, тепло родной нашей матери ери-земли. В шелесте лесной листвы, в плеске речных волн я слышал живые, незабвенные слова. Природа, народный язык и книги были моими учителями, сделали из меня русского писателя.
Жить без книги писателю невозможно. И сегодня я не представляю себе жизни без книги. В постигшей меня слепоте радуюсь каждой прочитанной мне вслух странице.
Генри Дэвид Торо
Есть особенные книги, встречи с которыми для настоящего читателя радостны и благотворны, как живые встречи с мудрыми редкими людьми, память о которых не угасает. Такова книга американского писателя и мыслителя, тончайшего наблюдателя природы и поэта Генри Дэвида Торо «Уолден, или Жизнь в лесу».
«Когда я писал эти страницы — вернее бо́льшую их часть, — я жил один в лесу, на расстоянии мили от ближайшего жилья, в доме, который сам построил на берегу Уолденского озера в Конкорде, в штате Массачусетс, и добывал пропитание исключительно трудом своих рук. Так я прожил два года и два месяца...»
Этими простыми словами начинается книга, многие страницы которой звучат и в наши дни вполне современно. Писатель Генри Дэвид Торо скончался в 1862 году, сто с лишним лет назад, в сорокапятилетнем возрасте, от чахотки. Его жизнь и деятельность необычайны. Торо жил в памятные для Америки времена, когда на Юге США открыто процветало рабовладельчество. Писатель Торо был мужественным защитником беглых рабов, у него они обретали защиту и кров. Он был другом своих соседей-индейцев, сохранявших наивные, детские черты и поэтические верования в силы природы, обреченных на голод и верное вымирание.
Торо не был отшельником, мрачным и недоступным анахоретом, не изображал из себя сказочного Робинзона. Он неизменно общался с людьми, посещавшими его уединенную хижину, хотя и отчетливо разделял их на глупцов и умных, на достойных и ничтожных.
Идолопоклонники доллара не признавали Торо, высмеивали его образ жизни, его поведение, называли бездельником и тунеядцем. Книги Торо, естественно, не имели успеха. Их читали лишь самые близкие друзья, редкие единомышленники. Первая книга Торо, напечатанная в количестве тысячи экземпляров, не нашла покупателей. Издатель вернул автору почти весь тираж. Показывая друзьям свою библиотеку, Торо шутил, что эта библиотека целиком состоит из его нераспроданных книг.
Как это нередко бывает, слава и признание пришли к Торо лишь спустя полстолетия после его смерти. Только в начале двадцатого века его единодушно признали классиком американской реалистической литературы. Споры о литературном наследии Торо продолжаются и по сей день.
Читая книгу, смотря на приложенный к ней портрет, я представляю и вижу самого Торо, его живое лицо, голубые глаза, его руки, умеющие держать топор, лопату и писательское перо. Я как бы сижу в его маленькой хижине на берегу прозрачного Уолденского озера, где пахнет деревом, лесными травами и дымом самодельного очага, слушаю его голос. Он беседует со мною, шутит (все добрые люди умеют шутить: шутка и понимание шутки — верный признак человеческого добродушия и ума); мы не торопясь спускаемся к берегу озера, окруженного лесом, очень похожим на наш русский лес. В природе американского Севера многое похоже на наше. И весны, и лето, и зимние стужи, и дожди, и снега, и перелеты птиц, и почти такие же обитатели лесов и вод, те же растения и деревья. Быть может, поэтому русскому читателю, особенно охотнику и рыболову, близка и понятна описанная в книге Торо природа...
Вот мы спускаемся к берегу озера, садимся в лодку, заглядываем в прозрачную глубину воды, где у песчаного дна собираются стайки окуней и плотвы, а на середине бездонного озера плавает и ныряет, уплывая от нас, одинокая птица гагара... Мы приготовляем удочки и ловим рыбу. Осенью мы наблюдаем, как на озере образуется молодой прозрачный лед. Лежа на нем, приставив к лицу ладони, смотрим, как прилипают ко льду, вмерзают, меняя форму и образуя красивые узоры, поднимаются с озерного дна пузырьки. Ночью и днем слушаем лесные звуки, наблюдаем птиц и зверей, продолжаем беседы у зажженного очага.
Лучшие страницы книги — описания природы. В этих описаниях изумляет точная и тонкая наблюдательность Торо, умение видеть, слышать и подмечать. От его слуха и зрения не ускользают самые тончайшие звуки, мельчайшие движения и черты, мимо которых проходит тупой и равнодушный человек, превыше всего почитающий собственное благополучие. К подобным людям писатель и мыслитель Торо был беспощаден. Он видел единственное счастье в свободе, в свободном труде, в уменье довольствоваться насущным и малым.
