Он положил на колени бамбуковый кальян и поднял глаза на незнакомца.
— Да ведь это же я, Хюи![36] Неужели не признаете родного сына?
— О небо! — воскликнул старик.
Он торопливо вскочил, помог сыну снять вещмешок и, смущенный, усадил его рядышком на топчан.
— Эй, Туан! Туан, где же ты?! — крикнул он прерывающимся голосом. — Твой отец вернулся!.. Ничего удивительного, — продолжал он уже спокойнее, — годков десять с лишком не виделись, вот и не признали друг дружку.
Туан тоже присел на топчан. Опершись спиной о дверной косяк, он глядел на отца во все глаза: «Если не считать шрама на подбородке, он точь-в-точь как на старой фотографии у мамы. Может, только чуточку постарел. А я-то вел его от околицы до самого дома и не узнал…»
Отец огляделся, потом встал, пересек комнату и уселся рядом с сыном. Когда вот так — нежданно-негаданно — встречаются взрослые, они, переборов минутную неловкость, вскоре находят общий язык; но с ребенком, к тому же маленьким, таким, как Туан, сблизиться сразу не так-то просто. И Хюи это знал.
Помолчав, он спросил сына:
— А где же мама?
Но тот опустил вдруг глаза, насупился и молча вышел во двор.
Старый Хюи тоже направился к двери.
— Где моя «половина», отец? — спросил солдат.
Старик, ничего не ответив, присел на уголок топчана.
— Что же ты за все это время не удосужился черкнуть хоть пару слов? — спросил он, не отвечая сыну.
— Да я ведь сперва воевал на Юге, а последние годы был в Лаосе; судите сами, мог ли я писать вам оттуда! Но я всегда тосковал о вас, вспоминал нашу деревню…
— Мы и сами так думали. Мать Туана ждала тебя, маялась… Да вот… не дождалась.
— Ясное дело, женщина вечно боится состариться да упустить свое счастье. Я на нее не в обиде…
— Зря ты такое о ней подумал! Она до конца все стояла на своем: выращу, мол, сына да дождусь мужа. Я-то, считая, что ты убит, и так ей доказывал, и этак: нечего, говорю, зря губить свою молодость, лучше выйти в другой раз за хорошего человека. А она только знай головой качает, даже и слушать ничего не хочет. Право слово, таких жен, как она, не часто встретишь… В прошлом году явились сюда солдаты из форта. Ты, наверно, заметил этот форт там, на горе; он до сих пор еще не взорван. Они прознали откуда-то, что твоя жена укрывала подпольщика, поволокли ее вот на ту пустошь — люди зовут ее Слоновым хоботом — и забили насмерть. Они убили ее, но не сумели вырвать ни слова.
Туан, сидевший снаружи, у плетеной стены, прислушивался к их разговору. Встреча с отцом, пожалуй, не так обрадовала его, как опечалила. Он снова вспомнил маму…
Вечерняя заря угасала. Купы облаков, золотившиеся над Слоновой горой, ярко вспыхнули напоследок и утонули во мраке. Ночь, окутавшая все вокруг тишиной, поначалу дохнула духотою и зноем, но скоро разлила по земле прохладу, сохранявшуюся до самого рассвета.
Отец решил пройтись вместе с Туаном по деревне. Как и накануне, мальчик шел впереди, указывая дорогу, отец шагал следом. Туан чувствовал, что не в силах расстаться с отцом ни на минуту.
Летний ветер, налетавший с гор, шелестел листвою бамбуков и пальм ко, живой изгородью окружавших деревню, и чудилось, будто кто-то тихонько постукивает звонкими осколками фаянса. Шагая в ночи мимо домов, вдоль вытянувшегося шеренгой бамбука, Хюи чувствовал, как его захлестывает водоворот воспоминаний. Привычные запахи бередили сердце, и прохладная тропа словно манила к себе; мягкие ночные тени отливали синевой, завораживая взгляд. Чужаку не заметить и не понять этого…
Отец провел дома полмесяца — весь свой отпуск, — а потом вернулся обратно в часть. Туан, пока отец был дома, старался с ним не разлучаться. И только однажды, когда отец собрался вместе с ним сходить на могилу матери, мальчик молча замотал головой и убежал в дом. Хюи не стал принуждать его и один зашагал к пустоши…
Прошло еще несколько лет, а от Хюи снова не было ни строчки. Правда, часть его стояла теперь неподалеку от родной деревни, и ему удавалось иногда заглядывать ненадолго домой.
Теперь уж старый Хюи принялся уговаривать сына, чтобы тот обзавелся семьей.
— Петуху, — говорил он, — цыпленка не выходить. Ежели ты и впрямь любишь сына, подыщи себе добрую жену, чтоб растила его и была ему вместо матери.
Но сын в такие минуты — точь-в-точь как, бывало, покойница, жена его, — все больше отмалчивался и, прижав к себе мальчика, тихо поглаживал его стриженую голову. И тогда Туану чудилось, будто это мама обнимает его нежно и ласково. Он наклонял голову, ожидая, когда легкие пальцы коснутся его волос и теплое дыхание согреет ему затылок, потом выпрямлялся, чтобы маме удобнее было отряхнуть пыль с его штанов и рубашки.
Прежде он сердился на деда, слыша, как тот подбивает маму выйти замуж. Теперь, становясь год от года все смышленей, он уже не злился на старика, когда тот приставал к отцу с уговорами насчет женитьбы. Но в глубине души он очень боялся, как бы отец не внял уговорам деда.
Года три назад, как раз когда Туан, окончив семилетку, выдержал экзамены и был принят в восьмой класс городской школы, отца вместе с его частью перевели в Тэйбак[37], где они должны были поднимать целину. Отца — по слухам — назначили директором большого госхоза. Перед отъездом он зашел в школу повидаться с сыном и там-то впервые повстречался с учительницей Нем.
От их деревни до города было километров тридцать с лишком. И отец решил снять для Туана жилье на одной из боковых улочек, с тем чтобы мальчик там и столовался. Он уговорился ежемесячно присылать хозяевам деньги, так что Туану не надо было ездить в деревню за провизией. Пристроив сына, Хюи вроде остался доволен и теперь волновался лишь о том, как пойдет у мальчика ученье. А надо сказать, повод для беспокойства у него был. Туан, хотя ему и шел семнадцатый год, ни разу еще не уезжал из дома надолго; зато у себя в деревне он славился по части лени и всевозможных проказ. Вот отчего, обуреваемый вполне понятной тревогой, Хюи отыскал классную руководительницу Туана — на эту должность назначили Нем — и поделился с нею своими опасениями по поводу сына. Нем, вертя в руках какую-то книжку и смущенно улыбаясь, выслушала его и обещала помочь мальчику и приглядеть за ним. В общем-то, уезжая, Хюи ничего толком не знал о ней, не считая того, что она преподает литературу в восьмом классе, где должен учиться его сын. И честно говоря, думал, что этого вполне достаточно.
Не всякий преподаватель литературы многословен. Нем, к примеру, была не только неулыбчива, но и скупа на слова. Даже объясняя новый урок, Нем говорила лишь самое необходимое. Она была всегда серьезна, но зато добра и справедлива. Нередко именно такие люди, на первый взгляд чересчур сухие и строгие, подкупают ребят — и старших, и младших — своей прямотой и сердечностью; ученики привязываются к ним и скорее находят с ними общий язык.
Она была не так уж и хороша собой: чересчур высокая, полновата, а лицо все в веснушках. Каждые три месяца вся школа видела, как она уезжала в Ханой — сделать прическу, — а когда она возвращалась, в глазах учительницы светились отблески счастливо проведенного дня и она казалась помолодевшей на несколько лет.
Школьные сплетники судили и рядили, почему «литераторша» до сих пор не замужем. Одни считали, что виной всему ее внешность, другие утверждали, будто в юности она была чересчур привередлива. И всегда находился мудрец, который высчитывал, загибая пальцы: «Та-ак… год Кота… год Дракона… год Петуха…» Потом он поднимал голову и провозглашал во всеуслышание: «Выходит, учительнице нашей никак не меньше тридцати пяти». Россказням этим мало кто верил, но никто вроде и не возражал. Да мало ли среди школьников всяческих кривотолков, особенно между девчонками. Само собой, и Туан наслушался всяких сплетен, но сам он в такие разговоры не вмешивался и частенько давал понять приятелям, что слушать их ему неприятно, — ведь Нем относилась к нему со всей сердечностью и заботой, какими только может добрая женщина окружить ребенка, рано потерявшего мать.
