В апреле в зарослях огнецветных личжи куковали кукушки. Белые облака и небесная синь отражались в медленных водах реки Дай[29]. В тех краях жили мамины родичи, и она переехала к ним вместе с сыном. Родня была так многочисленна, что он никак не мог запомнить всех в лицо. Тетки, родные и двоюродные, иные старше его лишь на несколько лет, задаривали его подарками. Все хорошо бы, да только родственники без конца подбивали маму снова выйти замуж. В такие дни она подолгу не выходила из кухни, и плечи ее платья становились белыми от пепла; очаг топили соломой, и от едкого дыма щипало глаза. Мать, женщина рослая и крепкая, выбегала во двор и, сняв с головы косынку, стряхивала пепел. Одна лишь бабушка противилась сторонникам нового мамина замужества. «Люди болтают дурное о моем зяте, а вы и рады! — твердила она. — Стыда не оберетесь, когда он возвратится». А мама говорила ей: «Наверно, его и вправду убили, осталась я одна с малышом, если уж сын совсем отобьется от рук, придется идти замуж». До приходил в ужас: нет, нет, он будет хорошим и послушным. И, прижавшись к матери, плакал навзрыд. А мама, глядя на него, смеялась и говорила: если он и впрямь такой послушный, пусть замолчит сию минуту. Ну а легко ли, когда разревешься по-настоящему, вот так, сразу остановиться? Мама же знай укоряла его…

Теперь-то он понял, у нее на уме тогда было одно: хоть бы он подрос поскорее. Мать с первого дня хотела, чтобы он стал солдатом. Когда их провожали в армию, на клумбах посреди школьного двора алели цветы. Мама, улыбаясь, разговаривала с учительницей, и он услыхал ее голос: «Гляжу я на До — вылитый отец! Похож на мужа как две капли воды». За эту веру в него он был благодарен матери. Лицо ее — в тот день, когда они прощались, — он запомнил на всю жизнь. И на дальних дорогах, и в минуты боя оно вдруг являлось ему как воплощение незыблемой веры, придавая ему силу и стойкость перед самыми тяжелыми испытаниями. Мать, провожая отца, не спросила, когда он вернется, она сказала только: «Ну, счастливо. Если будет возможность, черкни нам хоть пару слов, чтоб мы здесь не волновались». Отец ничего не обещал ей и промолчал в ответ на эту ее нехитрую просьбу, но сыну тогда сказал: «Запомни, куда бы тебя ни занесло, пиши матери регулярно. Будешь лениться, я, когда встретимся, тебе это попомню!» — «Да будет вам, — вмешалась мама. — Оба небось хороши, как ухватитесь за ружья, обо всем и думать забудете». До понимал: сказано это было лишь для острастки, сама она так не думала. Кто ж позабудет мать, что осталась дома одна-одинешенька? Каждый ведь только о том и мечтает, как он вернется домой и, скинув форму, усядется за сваренный матерью обед… То-то отец удивится, увидав за столом рядом с мамой девушку, живущую по соседству! Мама, конечно, сперва промолчит: пусть, мол, глядит, изумляется. А он сам и Лиен небось растеряются, не найдутся, что и сказать. Ну да отец хоть и строг, а мамино слово для него — закон. Так что придется им во всем положиться на мать. Он знал: этот день настанет, он ждал его и верил, как верил в неизбежную и полную победу. И это правильно, что мы уже сегодня думаем о прекрасном будущем, о тех радостях, которых мы так жаждем и которые с каждым днем все ближе и ближе, потому что рождаются из нынешних наших тревог, сомнений и поисков.

Этой ночью он бодрствовал у орудий вместе со своими однополчанами, чтобы мать могла спать спокойно. Будь она сейчас здесь, с ним, он поклялся бы ей, что готов, если понадобится, в завтрашнем бою пролить свою кровь, чтобы враг был разбит, чтобы радостный день победы поскорее пришел в ее жизнь и родной город снова узнал счастливые мирные дни.

Разве забудешь те вечера, когда синий туман, цепляясь за крыши деревьев, сползал на улицы и мать возвращалась с работы. Она наклонялась к нему, ласково улыбаясь своими добрыми глазами; теплое дыхание ее сразу согревало его, он протягивал руку и шел дальше, держась за мамины пальцы. Отсюда, из их переулка, растекались по большем улицам продавцы фо[30] с коромыслами, отягченными чугунными, полными похлебки печурками, в которых тлели багровые уголья, пирожники, тащившие глиняные котелки с решетчатым дном — над поспевавшими внутри пирогами бань кхук[31] клубился пар, — и птицеловы с клетками; сидевшие там птицы нгой[32] таращили круглые глаза, не понимая, как это их угораздило попасться в ловушку. Соседская девчонка, только что поднявшаяся после брюшного тифа, худущая, будто ее нарочно подсушили, вечно ревела, проливая слезы над бедными птичками, которых ни за что, ни про что тащат на продажу. Потом в переулок к ним зачастил живший по соседству солдат. Он играл с детишками в разные игры и научил их новой песне — «Мы любим родину и мир». И вдруг — это прямо как чудо — женился на девчонке-плаксе. Свадьба была незабываемая. Невеста приколола к волосам белый цветок, а жених нарядился в новехонький мундир и нацепил значок «Боец Дьенбьенфу»[33]. Гости, заполнившие переулок, были — словно на подбор — артисты, и не нашлось ни одного, чтоб не умел петь.

Мать с соседками сбились с ног, готовясь к свадьбе; раскрасневшаяся, с блестящими глазами, она то и дело покрикивала на ребятишек, примерявшихся, как бы пощупать роскошную скатерть, по которой, задрав рога, скакали друг за дружкой косули. Получилось, что и для мамы день этот стал счастливым. Лишь несколько лет спустя он узнал, что у матери с отцом и вовсе не было ни сватовства, ни свадьбы. В тот день она отыскала отца — он как раз рыл окопы — и подарила ему пилотку с вышитой золотой канителью звездой. Отец сразу надел ее, а назавтра, во время боя, когда пришлось прорываться сквозь колючую проволоку, где-то потерял.

Счастье похоже на распускающиеся в октябре цветы шыа, которые как бы подбадривают людей в начале осени. На удивление всем, они расцветают, как раз когда падает студеная морось, и пряный запах цветов затопляет город.

Бой начался утром…

Дорожная бригада тетушки Зоан приступила к работам на набережной, неподалеку от Угольных рядов[34]. И вдруг заревела сирена. Над электростанцией поднялись густые клубы черного дыма и заволокли все вокруг. Замер, не успев повернуть на набережную, трамвай. Люди выскочили из вагонов и попрятались по обе стороны улицы. Тетушка Зоан едва успела спрыгнуть в индивидуальную ячейку, как стоявшие за плотиной пушки начали стрельбу. Залпы их на слух были схожи с разрывами бомб; канонада взметнула к небу желтые смерчи пыли, над артиллерийскими позициями заполыхали яркие зарницы. Раздирая небо воем реактивных турбин, промчались вражеские самолеты…

А До стоял у своего орудия и, высоко подняв флажок, указывал расчету направление огня. Вдруг прямо перед ним видневшийся между столбами дыма клочок синевы рассекло иссиня-черное вытянутое тело самолета. Выкатив глаза, он резко взмахнул флажком:

— Огонь!..

Из ствола вырвался похожий на воронку язык пламени. Грохот оглушил зенитчиков.

Совсем рядом, у входа в землянку, вырос куст зеленого огня. До вдруг почудилось, будто флажок в его пальцах налился тяжестью и чья-то гигантская рука оторвала его от земли и подбросила ввысь. Земля закачалась, точно огромный котел, вода в реке заалела и больно хлестнула его по глазам. Один бок онемел и стал совсем холодным, словно он лежал в холодной дождевой луже.

— Второе орудие! — кричал командир роты. — В чем дело? Где товарищ До?!

Стиснув зубы, До попробовал встать, но не смог приподняться. Тело пронзила острая боль. Комья затвердевшей земли впились в ребра. Он собрал все силы и крикнул:

— Есть второе орудие!.. Огонь!..

За плотными клубами дыма громыхнуло орудие. До терял сознание. Сквозь туманную пелену он видел, как один вражеский самолет перевернулся в воздухе и понесся носом к земле, волоча за собой шлейф черного дыма. Мгновение спустя чернота окрасилась багрянцем и в небе запылал жаркий костер, который тотчас охватил и его собственное тело. До торопливо нырнул в реку, спасаясь от гнавшихся за ним по пятам огненных языков. Потом он огляделся и увидел, что плывет уже посреди широкого озера. Вода была прозрачной и чистой, но очень мелкой; руки и ноги его то и дело погружались в вязкий ил. Огненные языки больше не преследовали его, они — один за другим — превратились в цветы лотоса. Вся бескрайняя водная гладь вдруг запестрела лотосами. Легкая зыбь тихонько покачивала его из стороны в сторону. Погрузив голову в воду, он сделал глоток-другой: вода оказалась прохладной, даже студеной. На берегу стояли рядышком мать и Лиен, они махали ему руками и говорили что-то, но слов он разобрать не мог. Он хотел крикнуть погромче, что сейчас вернется обратно, только нарвет букет побольше, чтобы поставить дома, и сам испугался: слова на лету обращались в музыку. Было похоже, что он лишился дара речи. Это рассердило его вконец…