В те дни, когда американским самолетам удавалось прорваться к столице, Лиен испытывала особую гордость за свой город. Сквозь раздиравший барабанные перепонки вой реактивных турбин слышался грохот зениток, словно где-то катилось, громыхая по крышам, огромное колесо; следом за ракетами, настигавшими самолеты, волочились хвосты оранжевого дыма, потом ракеты взрывались, как грозовые разряды, и, наконец, на улицы выкатывались маленькие агитмашины с динамиками, увешанные лозунгами и плакатами с яркими цифрами, они объезжали город, сообщая победные вести. Если же во время бомбежки ей случалось оказаться вне города, Лиен не могла пересилить волнения и тревоги (информация о результатах налетов передавалась без промедления, но бывала подчас слишком скупой и неполной) и глядела издали на город, мечтая, чтоб у нее за спиною выросли крылья и она могла бы слетать и убедиться, что прильнувшие друг к дружке дома в ее переулке целы и невредимы.
* * *
Домой она добралась уже ночью. Лиловая тьма затопила переулок, кругом ни души. Она старалась как можно тише вести за руль свой велосипед, но он все равно стучал и позвякивал на камнях. Поставив его у дверей, она перебежала к соседнему дому и позвала тихонько:
— Тетя Зоан, вы не спите?
— Это ты, Лиен? Весь день тревоги да бомбежки, а тебя где-то носит дотемна! Я уж не знала, что и думать…
Раз-другой чиркнула спичка, потом загорелась лампа, и в доме стало светло. Скрипнула, отворяясь, дверь.
— Заходи… Небось выступали где-то далеко?
— Ездили на позиции у самой реки[17]. Только начнем концерт — сразу тревога! И так несколько раз. Думали, хоть увидим, как зенитчики стреляют по самолетам, но те почему-то так и не объявились. На обратном пути только добрались до переезда — тревога! Свет, понятно, погас, и постовой давай свистеть и загонять всех в убежище. А мы решили: будь, что будет; налегли на педали и — домой. На улицах никого, все равно как в лесу. Наши все меня подзадоривали: ну-ка спой что-нибудь, да погромче!
— Солдат-то у реки, наверно, много, а?
— Очень. За вечер мы побывали в трех подразделениях. И знаете, я там встретила…
Она вдруг запнулась и испытующе поглядела на соседку.
— Кого же ты там встретила?
— Да так… одного парня, мы с ним учились в десятом классе. Их часть недавно перевели в Ханой.
— Эх, если б наш До был с ним в одной части!
— Он говорил мне, что видел До в Хайзыонге. До здоров, и у него все в порядке. Вы не дадите мне мой ключ?
— А может, у меня переночуешь?
— Да нет, мне надо еще кое-что собрать. Завтра очень рано на работу.
Лиен сняла со стены висевший в углу за керосиновой лампой ключ, вышла, прикрыв за собой дверь, и побежала домой. Когда она зажгла лампу, ей почудилось, будто пустая сыроватая комната стала вдруг просторнее, чем раньше. Цветы на маленьком столике посреди комнаты совсем завяли, осыпавшиеся лепестки пестрели вокруг вазы. За нею виднелся краешек фотографии — старшая сестра Лиен с мужем. Усевшись на стул, Лиен долго глядела на них, потом придвинула лампу, поглядела в стоявшее на уголке стола зеркало и поправила чуть растрепавшиеся на затылке волосы. Из зеркала на нее смотрели большие, широко раскрытые глаза, темневшие на бледном лице, они, казалось, спрашивали: «Чему это ты, Лиен, радуешься?.. Отчего так бьется твое сердце и румянец, как огонь в очаге, согревает твои щеки?..»
Она снова взглянула на фотографию: «Куи, сестричка, ты ведь у нас старшая! Скажи мне хоть слово… Я его люблю… Скажи, это хорошо или плохо? Я помню наш с тобой разговор… Я вовсе не увлеклась одной лишь приятной внешностью, но… но я не могу тебе объяснить, за что я люблю его. Когда я остаюсь дома одна, мне все равно кажется, будто он рядом и держит мою руку в своей ладони, такой большой и горячей. Во мраке мне чудится его лицо под каской, я слышу запах его пропитавшейся по́том и пылью гимнастерки и голос — глубокий и низкий… Сестра, отчего он так быстро переменился? Ведь ты была еще дома, когда он уходил в армию; помнить, он сидел и болтал с нами за этим столом, худой и нескладный школьник, а я возилась — для виду — с веточками полураскрывшихся цветов, дожидаясь, когда же он наконец уйдет. Я догадывалась: он хочет поговорить со мною, но старалась избежать этого разговора, словно опасалась чего-то. Я твердила друзьям, что если когда-нибудь и полюблю, то у любимого моего непременно будет прекрасный певческий голос, сильный и звонкий. А у него-то и вовсе нету ни голоса, ни слуха. Когда мы провожали его всем классом до станции Травяной ряд, я старалась казаться равнодушной, последней протянула ему руку и сказала холодно: «Ну, прощай, новобранец…» Незадолго до этого прошел ливень, привокзальные улицы были залиты водой, и проносившиеся грузовики оставляли за собою бурлящие водовороты. Напротив, на коньке гостиничной крыши, сидели рядком белые голуби… На обратном пути, едва свернув в наш переулок, я бросилась к их дому. «Да, Лиен, — сказала его мать, — вот и уехал мой До…» — «Не грустите, — ответила я, — прощаясь со мной на вокзале, он попросил заботиться о вас…» Наверно, он бы очень обрадовался, если б увидел, как ласково я обняла ее, и услышал эти мои слова. Я тогда только начала понимать, как легко вторгаются в нашу память парни, надевшие солдатскую форму, поняла, что было бы непростительно позабыть о тех, чьи жизни отданы нам без остатка, чьи радости и огорчения зависят от нас. Я стала писать ему письма: они уходили в одном конверте с письмами его матери; писала я коротко, конечно, но это не были формальные отписки, просто я не знала, о чем писать. Чаще всего я пересказывала ему новости нашего переулка: к примеру, как мы провожали на фронт тебя и Куана и засиделись допоздна, распивая чай с засахаренными семенами лотоса и слушая Бетховена, и вдруг посередине «Лунной сонаты» завыли сирены; Куан сразу стал отсылать тебя в убежище, а ты — прогонять в убежище меня, я ужасно рассердилась, и мы — все трое — расхохотались. Тогда не было такой луны, как сегодня, но и при свете звезд видны были на синеватом фоне облаков наклеенные на оконные стекла бумажные петухи[18]. Соседи поднимались по переулку, как пассажиры на палубу готового к отплытию корабля. И запах цветов шыа[19], доносившийся с дальних улиц, заполонил дом. Ты и сама, конечно, помнишь ту ночь!.. Что ж ты молчишь, сестра? Положила голову на плечо Куану и знай себе улыбаешься…
Город теперь стал совсем малолюдным, и наш переулок тоже. Дети почти все эвакуированы. А ведь не так давно я и сама была в эвакуации с музыкальной школой и прекрасно все помню. Мы жили в деревне и однажды решили помочь крестьянам собрать урожай. На поле стояла вода, мы закатали брюки и только шагнули с межи, глядь — пиявки! Перепугались до смерти. А я еще подобрала прилепившееся к травинке гнездо с икринками ка куонга[20], думала — водяной цветок, и прицепила на блузку. Пока дошла до дому, начался страшный зуд, потом по всему телу пошли волдыри, проболела почти неделю.
Ну а сейчас, сестрица, я давно уже в Ханое, подготовила небольшую концертную программу. Мы объезжаем воинские части. Сегодня выступали у моста, послушать нас пришло много солдат. Там я и встретила До, жаль, не успели даже толком поговорить. Его роту перебрасывают к электростанции…»
* * *
Жизнь тетушки Зоан можно сравнить с длинными четками, составленными из дней ожидания и проводов. Мысли об этом не покидали ее никогда, но она не рассказывала о них детям. Она почитала себя человеком самым обычным: как на улице никто не вздумал бы обратить на нее внимание, так и истории ее мало кому интересны. Но самой ей воспоминания эти служили утешением в разлуке с мужем и сыном. Засыпала она обычно очень поздно. По ночам город становился непривычно спокойным и тихим, и тишину его лишь изредка нарушали гудки паровозов на станции да дребезжащие колокольчики мусорных машин, занятых своей каждодневной работой. Тетушка Зоан лежала на постели в опустевшем доме и глядела в окно. Свет фонаря, висевшего у входа в переулок, едва доходил до ее окна, и тусклого света еле хватало, чтоб различить на стене фотографию мужа. Время от времени — и всегда неожиданно — взрывался вой сирен; той, что стояла на крыше Большого театра[21], вторила другая — с Института ирригации. Тревога! Мгновенно гасли фонари, потом из уличного громкоговорителя раздавался спокойный и ясный женский голос, извещавший о приближении вражеских самолетов. Диктор отчеканивала каждое слово, и тетушке Зоан в конце концов начинало казаться, будто женщина эта, как и она сама, с вечера еще ни разу не смежила глаз; у нее не возникало больше ни малейшего сомнения в правоте этих звучных и четких слов: самолеты идут в таком-то направлении и находятся в стольких-то километрах от города. Тотчас выбегала она из дома и, усевшись у входа в убежище, кричала соседкам, чтобы они гасили свет и уносили детей в укрытие. Она следила за проносившимися над головой американскими самолетами, рвавшиеся им вдогонку зенитные снаряды громыхали, как шутихи на недавнем празднике. На соседнем дворе звонко трещал пулемет ополченцев. Красные дуги трассирующих пуль, переплетаясь, расцвечивали все небо. Синеватые сполохи разрывов выхватывали каждую ступеньку у входа в убежище. Наконец звучал отбой, и снова кругом воцарялась тишина. Соседи, подталкивая друг друга к выходу, вылезали из укрытия, и дети тотчас же, шумя и перекликаясь, разбегались по домам. Первым делом они щелкали выключателями, проверяя, есть ли свет, потом к выключателям подходили взрослые и говорили: «А свет-то горит как ни в чем не бывало…» Или: «Опять нет света; интересно, куда они на этот раз угодили?..»
