Осторожно, почти незаметно для глаза, приоткрылась калитка. Ещё чуть шире… И на дорожку ступил какой-то мужичонка в солдатской шапке и неказистом кожушке. «Кого это черти принесли не ко времени?» — подумал со злостью Роман. Мужичонка пошёл по дорожке и остановился, не решаясь одолеть три ступеньки и войти в дом. Рассматривая его вблизи, через стекло, узнал Клевецкого. И когда тот затоптался ни туда, ни сюда возле ступенек, косточками пальцев Роман постучал в окно, звякнул щеколдой, вроде бы только сейчас отпёрли дверь, и мигом в дом. По пути забрал лампу из прихожей, добавил огня и поставил на столе в гостиной. Сам стал сбоку у двери. Гость мешкал. Чувствуя, очевидно, присутствие того, кто отпёр ему дверь, он что-то бормотал в прихожей. Роман прислушался.

— Понимаешь… В этом рубище… Я лучше тут его оставлю.

«Сволота… хочет выглядеть красивым», — подумал Роман, и в эту минуту, придерживая одной рукой волосы, а другой расчёсывая их на пробор, чуть пригнув голову, в комнату вошёл Клевецкий. Обернулся, и его ищущий взгляд уткнулся в свинцовые зрачки Романа.

Леопольд присел, как от сокрушительного удара. Крутнулся вдруг — и ходу! Проскочил прихожую, с грохотом вывалился на веранду, но тут с небольшим коногонским ломиком, похожим на гвоздодёр, его поджидал Гаврюха. Такой ломик обычно суют в колесо вагонетки, когда партия идёт с уклона, чтобы притормозить. Наотмашь, будто по летящему деревянному «чижику», Гаврюха хлестанул по только что наведенному пробору.

Оба молча стояли над поверженным Клевецким.

— Кажись того… готов, — побелевшими губами сказал Гаврюха. — Куда его теперь?

— Отвезёшь на любой мусорник. А лучше всего на Листовскую. Там, за кочегаркой, горы жужелки и со стороны Кудрявой балки дорога наезжена. Он там назагадывал людям загадок, будет ещё одна. Только с дороги не съезжай, отволоки до жужелки. Да смотри, не попади на глаза Шурке Чапраку — тот парень ушлый.

Гаврюха отвёз и выкинул труп меж кучами золы под Листовской кочегаркой…

Но бухгалтер не умер. Через какое-то время Дина разыскала его в Макеевской больнице: парализованного, безъязыкого, едва узнающего людей.

Из Юзовки никто им не интересовался. К тому времени комиссия сверила в банке счета Листовской, там всё оказалось в ажуре, только непонятно было, почему сбежал бухгалтер. Управляющий банком, который своими руками открыл ему дверь служебного хода, про абызовский чемодан предпочёл умолчать.

…Мы позволим себе забежать далеко вперёд, чтобы уже не возвращаться к этой истории. Со временем Дина перевезла Леопольда к себе домой в Юзовку. Он был полностью парализован, не разговаривал, только всё слышал и видел. Ухаживала за ним истово, как за снятым с креста. Она и объясняться с ним научилась — показывала одну за другой буквы: при виде той, которая нужна, он закрывал глаза. Однако каждый раз, когда она допытывалась, что с ним произошло в ту ночь, отвечал: «не помню». Едва останавливал глаза на букве «н», она, раздражаясь, спрашивала:

— Всё ещё не помнишь?!

Он подтверждающе закрывал глаза. Был уверен, что если скажет о своём походе к Наце, то во второй, и теперь уже в последний, раз окажется на мусорнике.

В самое голодное время в конце зимы он сложил из букв два слова: «топор» и «чемодан». Дине долго пришлось поработать, но когда открыла чемодан — едва не потеряла сознание. Она отобрала несколько золотых, не самых дорогих, вещиц, остальное спрятала по разным местам. С родителями теперь общалась совсем мало и почти не интересовалась их жизнью.

Весной девятнадцатого, так и не выдав тайну той ночи, Клевецкий умер. Дина его похоронила и оплакала. А когда в Донбасс вошли деникинцы, когда генерал Май-Маевский вешал на фонарных столбах шахтёров и устраивал массовые порки, в белогвардейской газете промелькнула заметка:

Братья сидели рядом и пили чай с сахаром. Анна принесла с Макеевского базара несколько бубликов — чёрствых, из настоящего крутого теста, а потому твёрдых, как булыжники. Зубы у парней были крепкие, чай горячий, у Шурки на усах даже оседали капельки пара. Когда он, чуть своротив в сторону усатую губу, откусывал маленькими кусочками сахар, в глубине рта вспыхивали голубые искорки.

Воскресный день выдался пасмурным, за окном моросил занудливый дождик, там всё было выкрашено в чёрные и серые тона: кадушка, давно переполненная, вода с крыши падала в неё и тут же скатывалась через верха бугристая, напитавшаяся влагой земля в палисаднике; забор, обитый по верху ржавой прядью старого каната… Оттуда в комнату сочился не свет, а серость — хоть лампу зажигай.

Но братья сами по себе излучали свет. Ещё бы — не часто им приходилось теперь встречаться. О многом надо было переговорить, да и перемолчать вместе… Вот уже месяц, как Роман Саврасов назначил Сергея механиком, а совет управления утвердил. И доставалось ему как солёному зайцу. Назаровцы прославились на всю округу тем, что одними из первых ввели восьмичасовую упряжку, а выработку при этом (на одного работающего, разумеется) не уменьшили. На руднике вообще теперь добывалось чуть больше трети того, что раньше. Правда, сам Роман Николаевич и его помощники дневали и ночевали на работе. Саврасов прорвался в «Монотоп» и одному ему известными путями вырвал заказы на уголь. — Обскакал ты меня, братуха, — без тени сожаления говорил Шурка. — Слыхал, что сам золотниковую коробку паровой машины разбираешь. Когда-то тут на всю Донскую сторону один Штрахов умел это делать. — Не велика мудрость, — скромничал Сергей. — Саврасов говорит: «У тебя, Чапрак, только и забот, чтобы все колёса крутились».

Анна тоже присела у краешка стола, но так, что в любой момент готова была встать, подать, метнуться к плите, где у неё что-то готовилось. Поглядывая на братьев, она ворошила целую кипу газет, которые Шурка приносил домой из ревкома. Братья говорили о работе, о шахте так, будто в этом и заключался весь смысл революции.

— Эх, Шурка… На той неделе был я в Прохоровке, посмотрел, как на электричестве работают: подъёмник, вентиляция… Вот что постигать надо. Я бы уже подобрал человек с десяток, чтобы по воскресеньям учились.

— Успеешь, — охладил его Шурка. — Тут пока лишь бы шахту не закрыть. Вся Россия замерзает, а нам уголь некуда девать. Не вывозят. Уже сам начинает загораться.

Братья сидели на одной лавке разутые, опустив босые ноги на чисто выскобленный тёплый пол. Непогода за окном вроде бы охраняла уют этого дома. Шурку распирало от сознания того, что у него такой хороший брат и такая жена, и что они понимают друг друга. — В общем, — согласился он, — никто не против, чтобы рабочий человек учился и впрок себя готовил. Да только разве сейчас? Если честно разобраться, мы даже не знаем, где живём-проживаем по нонешним временам… В Питере — там Советская власть второй месяц уже, а тут даже не знаем, как считать.

И он, пожимая плечами, стал обсуждать нынешнее положение вещей, с которым приходилось сталкиваться как представителю власти. Действительно, получалась опасная мешанина. Десятки шахт вдоль левого берега Кальмиуса тяготели к Юзовке — крайнему поселению Бахмутского уезда Екатеринославской губернии. Но в последнее время всё большее влияние на их жизнь и устройство оказывал Донецко-Криворожский обком во главе с Артёмом, который находился в Харькове.

Официально левый берег Кальмиуса, а это пол-Юзовки, относился к области Войска Донского. Атаман Каледин власти Советов не признавал и теперь, сидя в Новочеркасске, собирал под свои знамёна лучшие силы контрреволюции. Одна за другой в Донбасс прибывали новые сотни казаков на помощь тем, что уже стояли в Макеевке, на Чулковке и в других местах. Есаул Чернецов в ноябре прошёлся по нескольким рудникам, разгоняя ревкомы, арестовывая активистов.