— Кто вам сказал? — не выдержал, унизился до спора Абызов.

— Ну, не от убытков же вы увеличили жалованье Шадлуньскому! Он получал пятьсот рублей, а теперь тысячу. Клевецкому платили триста рублей, а теперь восемьсот! Они тоже страдают за отечество?

Толпа взревела, Абызов почувствовал себя так, вроде бы с него прилюдно сдёрнули штаны, обнажив всё самое потаённое, что при общем обозрении становится неприличным.

— Кто? — закричал он, теряя самообладание, — кто этот провокатор? Я не знаю такого работника на Листовской! — и, обращаясь к перепуганному надзирателю, даже ногой притопнул: — Как он попал сюда? Почему он здесь?!

Надзиратель и стражники кинулись в толпу, но шахтёры, защищая «товарища Андрея», сомкнулись, ощетинились. Стражники висли на их сомкнутых руках, пытаясь разорвать цепь. Получив ощутимый толчок под рёбра, надзиратель попробовал вытащить шашку, но его опередили, придержали руку в запястье, а упёршийся прямо в него шахтёр попросил:

— Ваше благородие, уйдите от греха. Из толпы кто может и обушком тюкнуть.

Рядом с Абызовым стояли трое солдат, которых прислал Полторадня. Обленившиеся в лагере, они были наверняка распропагандированы, возможно, что агитация среди военнопленных велась именно через них. На помощь такой стражи нечего было и рассчитывать. Видя, что попытка стражников прорваться в толпу безуспешна, Абызов выкрикнул с обидой в голосе:

— Вы… вчера мне обещали! Я своё слово сдержал, хотел уже набавить… Но теперь выбирайте представителей — только с ними буду разговаривать.

И скрылся в конторе.

Толпа ещё долго шумела. Шахтёры выбрали троих представителей, обсудили список требований (он был заготовлен заранее). Потом делегация пошла в контору и вскоре вернулась. Из всех пунктов хозяин принял один — «более вежливое обращение». Другие или отвергались, или принимались частично. Что же касается главного — повышения зарплаты, он соглашался прибавить по десять копеек на рубль сдельщикам и пятак — подёнщикам. Сообщение об этом вызвало стон разочарования. Обозлённые люди стали расходиться, твёрдо обещая друг другу к работе не приступать, пока не будут удовлетворены все требования.

Несколько дней Шурка провёл в бегах. Ночевал он в казарме харьковской артели на Листовской. Через Романа познакомился с несколькими товарищами из Макеевки — вместе ходили по соседним рудникам, пытаясь провести где беседу, а где собрание. На мелких шахтах очень сильно было влияние эсеровских организаций. Однажды рабочие довольно ощутимо помяли их и выгнали (благо, хоть не сдали в полицию!) за высказывания против войны.

Страсти накалялись и на Листовской. Ночью в хату проходчика Монахова, одного из тех, кто приводил из Макеевки «товарища Андрея», ворвались трое неизвестных с чёрными рожами. (Делалось это просто — на голову натягивался дамский фильдеперсовый чулок). Монахова выволокли во двор и жестоко избили. Один из бандитов сказал: «Уходи с посёлка. В другой раз убьём». В ту же ночь они вломились в барачный отсек другого активиста, но, не застав его, учинили разгром, насмерть перепугав жену и детей.

А ещё через день понаехали полицейские, с озабоченными лицами обнюхивали шахтный двор, осматривали мастерские, ламповую, угольный склад и даже рылись в золе котельной. Шахтёры терялись в догадках — отчего такой переполох? Позже выяснилось, что пропал Карим — один из подручных Али, принимавший участие в избиении забастовщика. В комнате, где жили абызовские наёмники, остались его вещи, документы… Карим даже не успел получить очередное жалованье. Вышел из конторы и исчез. Как на небо вознёсся!

Между тем, в Назаровке стачка проходила организованно, поводов для вмешательства полиции не было, поэтому Шурка решил возвратиться домой.

Шагая полуденной степью, грязно-бурой, отдавшей все соки разлетевшимся по свету семенам, он издали видел трубу парокотельной и террикон Первого номера. На решётчатых фермах копра безжизненно застыли шкива — большие колёса, с которых ниспадали канаты в главный ствол.

А в посёлке — как в воскресный день. Да что там — ещё оживлённее! В обычное воскресенье после шести дней тяжёлой работы люди в основном отсыпались. А тут выбрались — кто заборчик чинит, кто грядку под зиму копает или дыры в стенах глиной заделывает. На площади перед кооперативной лавкой обычная очередь, а на базарчике, как выброшенные в белый день совы, кружат мужики, собираются группками — непривычно им в такое время быть не у дела. Вот и обсуждают «вдогонку», что следовало ещё записать в требованиях. Многие растеряны, пытливо присматриваются к приятелям — не подведут ли? Все ли будут бастовать до конца, как договорились?

Когда Шурка проходил по улице, его окликали, подзывали к себе. Однако он спешил домой. А там тоже стройка. Сергей и Гаврюха раскидали порожек и наладились мастерить коридорчик. Даже точнее — тамбур, чтобы не прямо с улицы заходить в комнату. Оно уютнее, да и зимою не так будет дуть.

— Мы тебя заждались, — обрадовался брат. — Четверуня уже спрашивал. Велел мне собираться на Листовскую, если ты к вечеру не придёшь.

Парни рассказали ему, как прошёл тут митинг, как нагрянули казаки. Вначале они хотели разогнать рабочих, есаул даже скомандовал: «Марш по домам!» Но только куда же по домам? А кто работать будет? Управляющий стал объяснять, что митинговать, конечно, не надо — время военное, лучше идти на работу, а если есть какие претензии — составить их письменно и подать в контору.

Шурка слушал бы ещё, но Анисья Карповна позвала его к столу. Она расстаралась как на праздник: наварила борща с головизной, сама сидела за столом и, подвигая к нему то ломоть хлеба, то солонку, всё расспрашивала, как там у Романа с новой должностью? Сам он, мол, ни слова о работе.

— Уважают его, — фантазировал Шурка. — Чуть что — Роман Николаевич! Ну, а он… само собой — распоряжается. Кабинет свой имеет.

— А как же… — запнулась она, — с забастовкой? Ему, поди, надо быть при начальстве?

— Как вам сказать… Не хозяин он — это раз, и не рабочий — это два. В общем: стоит в стороне, пока они разберутся.

К Четверуне он пошёл сразу же после обеда. Прохор жил на Планах — в небольшом посёлке возле Второго номера, где много лет назад кадровым рабочим были выделены участки под застройку — планы. Старшие его разъехались — один брат воевал, другой перебрался на Алексеевку, а сестра с мужем жила в Харцызске. Крытая толем хата-мазанка стала вдруг просторной, в ней остались Прохор с женой Любой и старик отец, который работал сторожем на лесном складе. Мать они похоронили давно, году в девятом. Когда пришло сообщение, что её сын Фёдор, участник знаменитого восстания в Горловке, приговорён к смерти, а потом — что казнён, она слегла, да так и не поднялась.

Встретив Шурку, Четверуня повёл его за хату, в огородик, где среди пожелтевшей огудины ещё можно было найти тёплый огурец или выдрать из потрескавшейся земли головку лука. Присев под самой стеной, среди лопухов и высоких кустов чёрного паслёна, положил руку ему на плечо.

— Ну, что, друг, — сказал он, — пора тебе вступать в партию. Наш комитет давно считает вас с братом своими помощниками, а теперь пора уже и по всей форме…

Прохор притянул к себе куст паслёна и стал собирать нежные, оставляющие на ладони чернильные пятна, ягоды. Набрав горсть, отправил их в рот.

— Как вымахали, а? Мы когда-то с братьями тут паслись. А теперь некому их обрывать. Ешь и ты, вкусно ведь.

Шурка стал обрывать чёрные кисточки, а Прохор, немного стесняясь своего доверительного, почти братнего тона, рассказал, что ещё Пров Селиванов просил его и Андрея Пикалова «положить глаз» на пацанов. Принимать их в организацию не спешили — слишком много было провалов. А теперь сложилось так, что ему, Шурке, после забастовки, как бы она ни закончилась, всё равно придётся уйти из Назаровки.

— Надо, чтобы ты ушёл отсюда партийцем. Мы тебе подберём надёжный адрес. — Четверуня вдруг засмеялся: — И фамилию покрасивше сделаем!