— Ну, как моя Анна?

— Повезло тебе, — ответил Сергей.

— Да… Знаешь, я сам себе завидую. Какие дела пошли… А, братка? И опять умолкли, задумались оба. В темноте не было видно их лиц. Когда проезжали мимо ветковской церкви, Сергей предложил:

— Зайдём?

— Ты это чего? — удивился Шурка.

За церковной оградой светились фонари, из открытых дверей струился мерцающий свет, там передвигались люди, шла служба. Сергею любопытно было посмотреть, как поведёт себя отец Алексий после банкротства корниловщины.

— Ну, зайдём ненадолго, хочу что-то показать тебе.

Шурка потянул вожжи на себя, кобылка послушно остановилась. Привязав её к ограде, братья вошли в церковь. Судя по гнусавой скороговорке певчих, литургия шла к концу. По боковому притвору, Сергей — впереди, братья прошли ближе к амвону, сбоку. Постояли немного, рассматривая людей. Шурка о чём-то подумал, улыбнулся и пошёл купил свечку. Зажёг её о другую — их там много стояло, и пристроил рядом. Хитровато шепнул Сергею:

— За здравие Анны.

Литургия кончилась. Все задвигались, плотнее стягиваясь к амвону, на который уже взошёл отец Алексий. Пристально буравил он своими глазами прихожан. На него смотрели кто с надеждой, кто с любопытством. И вдруг, резко вскинув обе руки вверх, широкие рукава метнулись при этом как крылья, отец Алексий жёстким, отнюдь не елейным поповским голосом обратился к толпе со словами:

— Братья мои и сестры! Вихри враждебные веют над нами!..

Василий Николаевич Абызов за последний год заметно сдал. Было ему ещё до пятидесяти, он регулярно занимался физическими упражнениями, закаливанием, однако выглядел как поношенный парадный мундир: молью ещё не траченый, но обшлага затёрханы, золотое шитьё пожухло и кое-где стало облезать. На высоком лбу Абызова заблестели восходящие залысины, всё чаще отекали нижние веки, от уголков глаз по скулам и щёкам обозначились и стали углубляться морщины. Оно и понятно: горе только рака красит.

Мечта об усадьбе в Кудрявой балке, о зелёном оазисе в голой степи превратилась в застарелую боль, как воспоминания о женщине, которую любил, но которая так и не стала твоей… О какой такой усадьбе могла идти речь — не до жиру, быть бы живу. Стачки осени шестнадцатого и то, как вели себя при этом его коллеги — многому научили. Он понял, что обогащаться в одиночку опасно — надо делиться с власть предержащими, иначе могут оставить на краю, где первый удар коньюнктуры или судьбы — по тебе.

С осени шестнадцатого он перестал вкладывать деньги в строительство, в шахту вообще. В результате потери от повышения зарплаты доходы быстро восстановились, а цены на уголь продолжали расти. Его банковский счёт стал заметно пополняться. Часть денег через подставную фирму переводил в Киев, где доверенный ему человек скупал предметы, имеющие непреходящую ценность. А весною Василий Николаевич перевёз семью в Ростов-на-Дону. Там, благодаря заботам казачьих генералов, многое оставалось по-старому, было сытнее и спокойнее. Снял для семьи добротный дом, открыл счёт в банке и регулярно переводил туда умеренные суммы.

Надо сказать, что год семнадцатый вобрал в себя столько, что иная страна и за столетие не видела. Многовековое династическое древо Романовых рушилось не вдруг. Его корни обнажались, выдирая почву из-под многих других, оно валилось с грохотом, подминая, обламывая, погребая под собой целые династические рощи и дубравы…

После Февральской революции на Листовской образовалась народная милиция, Совет и несколько партийных комитетов (у каждой партии — свой). Когда отшумели митинги и поостыло общее ликование, жизнь стала входить в привычную колею, возобновилась нормальная работа. Но отсутствие твёрдой власти давало о себе знать. Неуверенность в дне завтрашнем, нервозность исходили из центра. Партии, которые по глубокому убеждению Абызова, делали революцию — эсеры, кадеты, октябристы и другие, — вместо того, чтобы закрепить завоёванное, наладить общую работу, навести порядок в стране, занялись делёжкой царского наследия: власти, имущества, общественного влияния. Они вели себя как разбойники возле ещё не остывшего трупа ограбленного. С февраля по октябрь у власти побывали, подержались за кормило державы представители всех партий, кроме большевиков. Абызов полагал и, где только мог, доказывал, что во время июльских событий надо было допустить к власти большевиков, дать им показать свою неспособность поправить дела в стране. Вот тогда, развенчанных в глазах толпы, их можно было бы взять, что называется, тёпленькими. Вот тогда можно было бы призвать сильного человека типа генерала Корнилова!

Сидя в основном на Листовской, Василий Николаевич был ограничен в выборе собеседников. Чаще всего он позволял себе откровенничать с главным бухгалтером Клевецким. Правда, тот был не столько политиком, сколько бабником, но это и к лучшему. Абызову не нужен был спорщик, политический оппонент, а скорее — рядовой обыватель, на котором вернее всего проверять правильность собственных мыслей и соображений.

После провала корниловского мятежа… Кстати, сам Абызов никогда не говорил и другим не позволял в своём присутствии произносить само это слово «мятеж», — он говорил «попытка». Так вот, после неудачной попытки генерала Корнилова навести в России порядок и установить твёрдую власть, стало ясно, что страна катится к катастрофе, и никакая сила предотвратить это уже не сможет.

Тёмные низы бывшей Российской империи должны нажраться свободы «выше крыши», испробовать все партии, в голоде и разрухе окунуться в пучину хаоса, чтобы взорваться и в слепом гневе не только передавить всех агитаторов, но и друг друга. Тем, кто уцелеет, довоенная «бесправная» жизнь должна будет показаться раем. Взрыв назревал, и надо было унести ноги до того, как он произойдёт: пересидеть, переждать, исчезнуть на время. А потом уж явиться и диктовать свои условия!

Кстати, так рассуждал не он один. К середине октября в Донбассе были закрыты многие шахты и заводы, из серьёзных хозяев на месте никого не осталось. Закрывая свои предприятия, усугубляя хаос в хозяйстве, они как бы подталкивали страну к роковой черте. Василий Николаевич медлил с отъездом по той причине, что при резком сокращении добычи угля цены на него росли, на банковский счёт шли солидные поступления. Он рисковал, случись серьёзная авария, могут прийти и убить обушками прямо в конторе. Учитывая, что всё оборудование давно работает на износ, и то, и другое было вполне возможно.

В октябре он задержал выдачу зарплаты рабочим: пусть поверят, что шахта на краю финансового краха. Дальше медлить было бы безрассудно: 24 октября большевики взяли власть в Мариуполе, арестовали банковские счета, на следующий день похожие вести пришли из Луганска.

Явившись на работу раньше обычного, он прошёл в свой кабинет. Не зажигая огня, разделся. Добротное осеннее пальто — лёгкое, тёплое, с каракулевой оторочкой по воротнику и бортам — и такую же касторового сукна шапку аккуратно повесил в шкаф, резиновые галоши оставил в углу у входа и, поскрипывая сапогами, прошёл к столу, уселся в своё кресло, которое вдруг показалось непривычно просторным.

Пасмурный рассвет лениво проникал в большое окно, в углах кабинета стояла полутьма, но зажигать огонь не хотелось. Один за другим стал выдвигать ящики стола, прикидывая, много ли будет труда разобрать их? Однако ни рвать, ни жечь бумаги не собирался, чтобы не вызвать лишних подозрений. Потом пригласил Клевецкого. Тот вошел, и в кабинете стало светлее, даже уютнее. Никакие треволнения не действовали на Леопольда Саввича. Он слегка раздобрел — для его возраста рановато, конечно. Однако весь был такой ухоженный, напомаженный, а в посверкивающих шкодливых глазах сквозила неистребимая жажда удовольствий.

— Гм…да… — неопределённо промычал Абызов, рассматривая его, — садитесь, Леопольд Саввич.

— Любезнейше благодарю.

— На получку документы готовы?

— Да уже с неделю… — удивился столь непонятному вопросу Клевецкий, но лицо его выражало только любезность и послушание.