— Что вам от меня нужно? — спросил задержанный.

— Не поспешайте. Почему бы вам не оценить мою откровенность? Больше того… Вы когда-нибудь определяли своё положение в жизни? Ну… Как бы это сказать?… Пытались ли расставить нечто вроде шахмат: вот король, вот офицер и так далее, а вот — я сам?

Коняхин опустил голову, задумался.

— Ведь вам, пожалуй, уже тридцать. Время жизненного восхождения, можно сказать, тю-тю… А ведь уверены, что достойны большего.

— А вы вместо меня знаете, как это можно сделать?

— Представьте себе! Хочу вам помочь стать свободным человеком. Понимаете — лично свободным. У вас будут деньги… Ещё столько же, сколько получаете на заводе, а то и больше. Будете иметь возможность расквитаться с сегодняшними обидчиками, станете независимым от полиции!

— Не понимаю… — побледнел Коняхин, хотя отлично всё понял

— Зачем лукавить? Ясно же, что я предлагаю вам стать нашим сотрудником. Тайным.

— Чтобы свои же и удавили? — криво усмехнулся он, но не обиделся.

— У вас нет своих. Разве что ещё по девятьсот пятому году кое-какие грешки. Вы, как мне помнится (это Щеколдин сказал наобум), уже работали на заводе в девятьсот пятом?

— Да.

— Тем лучше. Ваше настоящее имя буду знать только я. Агентура принадлежит организации, но знают агентов лишь отдельные сотрудники, коим такое право доверено государством. Я, к примеру, не видел агентов, которые выходят на моих подчинённых. Знаю их работу, их клички, но — ни лиц, ни фамилий.

— А если я не соглашусь? — щупая припухшую щёку, капризно спросил Коняхин.

— Подниметесь и уйдёте.

Ротмистр долгим, властным взглядом уставился на мастерового, который нерешительно заёрзал на стуле, и после паузы продолжил:

— Вы дерзкий и свободный человек, нисколько не обижены государством, а значит — заинтересованы в защите его устоев…

Щеколдин работал с вдохновением. Не зря он сегодня после бессонной ночи застрял в полицейском участке. Давно искал случая выйти на столь заманчивую кандидатуру преуспевающего эгоиста из «чисто рабочей» среды. Коняхин, как выяснилось в разговоре, вырос на заводе, стал виртуозом своего дела. Мог открыть наполовину коробок со спичками, поставить его на наковальню и ударом многопудового парового молота аккуратно закрыть, ничего не повредив. Он возвысился над другими рабочими и поверил в свою исключительность. Человека с такой безукоризненной рабочей биографией, да ещё неглупого, можно было внедрить в нелегальную организацию и, если умно направлять, даже вывести в её руководство.

В секретной инструкции департамента полиции рекомендовалось «приобретение и сбережение внутренней и секретной агентуры как единственно вполне надёжного средства, обеспечивающего осведомлённость». Инструкция предписывала:

«Следует всегда иметь в виду, что даже слабый сотрудник, находящийся в обследуемой среде («партийный сотрудник»), неизмеримо больше даст материала, чем общество, в котором могут официально вращаться заведующие розыском… Поэтому секретного сотрудника, находящегося в революционной среде или в другом обследуемом обществе, никто и ничто заменить не может».

Впрочем, Щеколдин знал это и по своему опыту. Посмотрев на часы, сказал:

— Не могу вас задерживать дольше, чем это необходимо для составления обычного протокола. Завтра вечером жду, как договорились. Боковая дверь будет открыта, и даже в коридоре вы никого не встретите.

Коняхин встал и в нерешительности задержался на какие-то секунды. Ротмистр подумал, что он хочет протянуть руку на прощанье. Тоже встал, отвёл руки за спину и кивком головы простился. Только у новоиспечённого агента другое было на уме.

— А как та сволочь?.. — он имел в виду своего обидчика из арестантской.

— Не ваша забота, — мягко улыбнулся ротмистр. — Мы не прощаем обид, нанесённых нашим сотрудникам.

Когда в кабинет вернулся пристав, Щеколдин сказал ему:

— Я, пожалуй, пойду. Ничего интересного. Кстати… которые учинили драку в арестантской, отпустите их тоже. О самой драке — ни слова. Её не было. Не бы-ло!

Перед пасхой и сразу после неё многие шахтёры, как птицы перелётные, покидали вонючие балаганы, каютки, землянки и уходили к родным гнездовьям — в Курскую, Рязанскую, Казанскую… и — какие там ещё? — губернии. Шли к жёнам, детишкам, но главное — к земле: вспахать и засеять свою деревенскую полоску, вырастить урожай, которого так и не хватит на всю семью. Осенью, вернувшись с поля в избу, главный кормилец становился всего лишь едоком. Поэтому, когда молодые скворчата и грачи-сеголетки только нагуливали жирок, закаляли свои крылья перед дальним перелётом, мужик забрасывал за плечи котомку, прибивался к стае таких же земляков и двигал на заработки. От Покрова до Пасхи…

Сезонные приливы и отливы лихорадили работу шахт. Летом деревенские разбегались, добыча падала. Восполнялись же хозяйские потери осенью, когда у контор собирались сиволапые с похудевшими за время пути котомками. На зиму снижались расценки, оживлялась система штрафов, дорожали продукты в хозяйских лавках. Послабления наступали лишь после Пасхи.

Но в 1912 году назаровским шахтёрам и майскую получку выдали без летней надбавки. Когда иконниковская артель пришла к конторе, там уже собралась толпа. Это было в девятом часу утра. День обещал быть жарким. После бессонной ночи (артель пришла сразу после смены) Серёжку пошатывало, болели от яркого солнца глаза.

— Что, Ефим, с чемоданом пришёл? — встретил артельщика кто-то из знакомых.

— Держись, сейчас тебе выдадут!

Ефим протолкался к небольшому окошку кассы, которое выходило в просторный коридор конторы. За ним пристроились другие. Увидев его, кассир протянул расчётный листок и начал мусолить деньги. Иконников долго рассматривал бухгалтерские пометки.

— Ну, расписывайся, — поторопил его кассир.

— А ты ничего не напутал? — спросил артельщик.

— Я к этим бумажкам не касаюсь. Знаешь же… — вразумил его кассир, — пишет контора.

— Тогда подожди… — Ефим повернулся и пошёл с листком в бухгалтерию.

Забойщик Деревяшкин, неграмотный, нагнулся к окошку, назвал свою фамилию и спросил:

— Сколько у меня?

— Тринадцать с полтиной деньгами и двенадцать талонами.

Деревяшкин швырнул листок, не поставив на нём креста, и пошёл вслед за артельщиком. Несколько человек, которые слышали этот разговор, присоединились к ним. Общая бухгалтерия занимала большую комнату. Столы расчётчиков стояли за деревянным барьером. В это утро, конечно же не случайно, здесь присутствовал Клевецкий. Когда шахтёры один за другим стали заходить в комнату, Леопольд Саввич возмутился:

— Куда это вы всем базаром прёте? Некогда, что ли?

— Это мои, ваше благородие, — вступился Иконников. Артель тоже знать хочет… — поднял он перед собой расчётный листок.

— Ну, пусть двое останутся. Остальные — марш за дверь! -

Клевецкий знал, как разговаривать с этим народом. И когда задние попятились, выходя в коридор, спросил: — Что тебе не ясно?

— Я, господин бухгалтер, перед народом отвечаю. Ежели мне столько, — он протянул листок, то забойщику…

— Тринадцать с полтиной деньгами, — подсказал Деревяшкин.

— А ты помолчи, — строго одёрнул его Клевецкий, — я с артельщиком говорю. Хотя — тринадцать рублей тоже на дороге не валяются. По работе и деньги.

— Тут ошибка вышла, — сдерживая волнение, сказал артельщик.

— Сейчас проверим. Поднимите артельную ведомость, — обратился Клевецкий к расчётчику.

Тот раскрыл полотнище артельной ведомости и забубнил почти заученно:

— Общая-сумма-с-учётом-рубль-вагончик…

— Постой, — спохватился Ефим. — Рубль десять!

— Кто тебе такое сказал? — опять энергично вмешался Клевецкий. — Почему ты распускаешь подстрекательские слухи? Рубль был — рубль остался. Какие могут быть претензии?

— Но это же форменный грабёж! — взмолился Ефим. — Осенью, когда снимали гривенник…

— Потрудитесь выйти вон! — с каменным лицом произнёс Клевецкий. — Я таких слов насчёт «грабежа» не слышал. Это политическая пропаганда.