Ромка все эти часы томительного ожидания вроде бы только и ждал случая, чтобы взорваться. Он ухватил Шуркиного обидчика за пиджак на груди, поставил на ноги и ударом в ухо сокрушил. Мастеровой встал сначала на четвереньки, схватился рукой за нары, но не успел выпрямиться, как Ромка снова отбросил его. Тут мужики повскакивали, схватили коногона за руки, оттёрли мастерового, который кричал, что хочет рассчитаться.

— Да как вам не стыдно, — с досадой выговаривал им один из мужиков, что удерживали Романа. — Все мы сюда за одно святое дело попали. Разве можно друг на друга впустую свою злость растрачивать! Товарищи…

— Свинья ему товарищ! Закричал, стирая с лица кровь, мастеровой. — Да вы все тут — деревня вонючая. Нашлись мне товарищи…

— Значит, мало он тебе дал, — заключил кто-то.

В арестантскую вошёл полицейский, обвёл всех взглядом и остановился, глядя на мастерового:

— Ты… пошли!

…Ротмистр Щеколдин, кажется, был рождён для военной формы: выше среднего роста, подтянутый, крупные правильные черты лица, чуть выступающий вперёд подбородок, раздвоенный неглубокой бороздкой. Гражданский пиджак сидел на нём как мундир: не был мал, но и без всяких цивильных свобод — при резких движениях видно было, как ходят под ним лопатки, вздуваются бицепсы. Щеколдин любил военную форму, много лет носил её, когда служил в военной контрразведке. А в девятьсот пятом году ему предложили перейти в охранное отделение с повышением в чине, и он согласился. Но при всей своей любви к форме (не только к форменной одежде, но и к порядку, точности) Щеколдин не терпел тупого солдафонства. Пристав полицейского участка раздражал его своей дурацкой прямолинейностью.

Щеколдин не мог положиться на него, потому сам приехал в участок. В большой дежурной комнате у стола за деревянным барьером сидел старший городовой. Всё пространство перед барьером оставалось свободным, только две лавки вдоль стен. Дверь направо вела в арестантскую, налево — в кабинеты: пристава, помощника, комнату дознания, оружейную…

Когда Щеколдин вошёл, дежурный вскочил, но ротмистр предупредительно поднял ладонь: сиди, мол, и помалкивай. Зайдя в кабинет к приставу, спросил:

— Что интересного?

— Слава Богу — ничего. На Боссе и в Назаровке собирали пожертвования, но в беспорядки не вылилось

— А среди задержанных?

— Горлопаны. Сами сборщики скрылись, но их личности мною установлены. Желаете взглянуть?

— Потом… Вы вот что, Панкратий Семёнович, — ротмистру с трудом давался дружеский тон в разговоре с приставом, но в интересах службы это было необходимо, — постарайтесь сами присмотреться к каждому из задержанных, вдруг кто из залётных… Да и вашим помощникам посоветуйте. Знаете, большие преступники чаще на мелочах попадаются.

— Всех зафиксируем, передадим сведения по месту работы.

— При первых подозрениях на принадлежность к тайным организациям сообщайте нашим людям.

Охранное отделение в своей работе опиралось на полицию. Задержания, обыски, сопровождение арестованных — всё это делалось силами полиции, которая была обязана точно выполнять указания охранки. Но если ротмистр Щеколдин, как и его шеф подполковник Башинский, служили государю и империи, то местная полиция охраняла прежде всего интересы Новороссийского общества. Дело в том, что Юзовка официально считалась заводским посёлком. Здесь всё принадлежало хозяевам завода — земля, крупнейшие шахты в округе, коксовые печи, карьеры. В самой Юзовке проживало больше полусотни тысяч человек, из них две трети — мужчины, она была покрупнее некоторых губернских городов России, но статус города ей всё не давали. Находились ходатаи, которые подавали прошения правительству признать её городом, отпустить положенные средства на местное самоуправление. Но каждый раз хозяева завода подкупали чиновников, сочиняли протесты, в которых доказывали, что посёлок — нечто вроде придатка к их заводу и шахтам, что с выработкой угольных пластов он умрёт… Они пошли даже на то, что за свой счёт содержали полицейский участок — лишь бы хозяйничать не только на заводе, но и во всей округе.

Так что пристав и его полицейская братия получали жалованье от Новороссийского общества. А кто платит, тот и заказывает музыку. Для них местный бунт рабочих против хозяев казался опаснее любых политических потрясений во всей России.

Задержанных по одному проводили мимо раскрытой двери кабинета — к помощнику пристава или к старшему уряднику. Перед тем, как отпустить, составляли протокол, записывали показания. Щеколдин заглядывал то в один кабинет, то в другой, вопросов не задавал. Присматривался, не окажется ли среди задержанных, можно сказать, чохом, такой, кого они обошли вниманием нынешней ночью. Вдруг из арестантской донёсся крик, ругань…

— Деревня вонючая… Нашлись мне «товарищи»!

Щеколдин тут же вышел в приёмную комнату.

— Не поладили, вашбродь, — поднялся дежурный.

Ротмистр выразительным жестом попросил его помолчать, а сам прислушался к тому, что происходит за решёткой. Вышел и пристав, вопросительно посмотрел на представителя охранки: как, мол, прикажете отреагировать? И тут у ротмистра появилась мысль… вернее — предчувствие мысли.

— Там, — кивнул на арестантскую, — кого-то побили. Я хочу допросить его лично. Позвольте сделать это в вашем кабинете.

Вскоре полицейский привёл к нему молодого мужчину, одетого с дешёвым франтовством, несколько растерянного и озлобленного. Он вошёл, держась рукой за припухшую щёку.

— Сволочи, — сказал он, оглядываясь на дверь. Подошёл к стулу и уселся напротив Щеколдина.

— Я вас не приглашал садиться…

Вошедший пожал плечами: что, мол, поделаешь — я уже сел. Тогда Щеколдин грохнул что есть силы ладонью по столу и рявкнул:

— Встать!

Арестованный инстинктивно вскочил и вытянул руки по швам.

— Вот так, — уже спокойным, почти домашним голосом, заключил Щеколдин, давая понять, что инцидент исчерпан. — Должен вам сказать, что командовать, повелевать людьми хорошо может только тот человек, который сам наилучшим образом умеет подчиняться. Но это я к слову. Теперь можете присаживаться, я вас приглашаю.

Он замолчал, испытующе глядя на задержанного. Потом спросил:

— Как вас зовут?

— Коняхин.

— Ну… хорошо, господин Коняхин. Хотя я спрашивал, как вас зовут. Старайтесь быть внимательным к собеседнику. Где вы работаете, господин Коняхин?

— На заводе, ваше благородие.

— Браво, мы уже начинаем объясняться как люди. Что же вы делаете там, сколько получаете?

— Машинист парового молота. На заработки не обижаюсь.

— И всё же… Это не праздное любопытство. Человеку платят столько, сколько он заслуживает.

— Я специалист. Шестьдесят рублей. Больше меня только мастер получает… если не брать, конечно, конторских или англичан.

— О! — Щеколдин встал. — Сидите, сидите… Такие деньги платят только очень хорошему рабочему. Как же вы оказались среди зачинщиков позорного сборища? Что у вас общего с уличными горлопанами?

— При чём тут общее? Я сам по себе.

— Позвольте не согласиться, — жестковато заметил Щеколдин. — Давайте будем откровенны. Вам, честно говоря, ничего не грозит. Ну, составят протокол, сообщат начальству, возможно — оштрафуют… Мелочи. Однако обещаю, что вы уйдёте отсюда даже без этого. Только хочу откровенности. Так что же общего?

— Я сказал — ничего.

— М-да… Тогда послушайте. Вас возмутило, что где-то на Лене тупоголовые полицейские лишили жизни многих людей. Это же возмутило и других. Вот ваше общее. Могу добавить, что убиенные, если разобраться, в большинстве своём такие же бандиты, как и те, что сегодня невежливо обошлись с вами. Но всё равно жалко — безоружных людей, без суда… А не приходило ли вам в голову, что в гибели этих людей виноваты не стражники, не полицейские, а горстка закопёрщиков, политических авантюристов, которые их обманули и повели под пули? Я, между прочим, тоже недолюбливаю полицию. Грубый народ. Но в их профессии иначе нельзя. Вы вот несколько часов просидели в арестантской, а полицейские ежедневно и ежечасно имеют дело с человеческими отбросами.