— Ну, узнал? — не очень дружелюбно сказал Шурка.

— Оно бы и поговорить хотелось, — растерянно таращил глаза Федя, мигая, как сыч, в полутёмном пространстве между нарами, — зря, что ли, гнал сюда лошадей!

— Говори… — зевнул Шурка.

Дундусин наказ тяготел над Федей. Негоже было вернуться домой и рассказать… Что рассказать? Как постоял возле нар, на которых лежали валетом её младшие братья? Тяжко вздохнув, он нерешительно предложил:

— Может, в кабак пойдём, поговорим по-родственному…

Серёжка молчал, предоставляя брату решать за двоих. Тот заворочался, спустил ноги с нар, потом спрыгнул на пол.

— Пошли, Серёга.

В назаровском кабаке Елисея Мокрова для любого посетителя находилось место. Даже в дни получки, когда весь посёлок гудел пьяным весельем, не было случая, чтобы Мокров кого-то не принял, не нашёл ему места. Можно было только удивляться, как это сотни две мужиков успевали в течение дня выпить, закусить, а многие набраться до безобразия всего лишь за несколькими столами обычной комнаты в три окна с пышным названием «зало»!

Об эту пору в кабаке царило необычное спокойствие, даже уют. В дальнем углу сидела «чистая» компания конторских — и никого больше. Федя уселся сразу возле входной двери, вроде бы он и не совсем в кабаке. Явно не собирался тут засиживаться. Глядя в насупленные лица ребят, предложил:

— Заказать чаю?

— Мы ужинали, — ответил Шурка. И, пока Федя соображал, что же взять, подсказал: — Возьми маленькую и штуку залома. А то у нас лапша да каша — посолонцеваться охота.

Селёдка «залом» была отменная — толстобрюхая, фунта на полтора рыбина отсвечивала остекленевшей изморозью жира. Шурка сам разлил водку, полрюмки налил брату. Но и от этого Сергея прошибло слезой.

Федя выпил, облизнулся и с грустью посмотрел на ребят. Им было не до разговоров — уплетали селёдку.

— А мы с Дусей лето под Волновахой работали. Я у грабарей был артельщиком. Копали озеро. Его по весне должно залить — станут из него воду качать на железную дорогу — для паровозов.

Рты у ребят были заняты, и Феде ничего не оставалось, как рассказывать о себе. Закончив работу под Волновахой, Калабуховы решили не уезжать на зиму в село. На Смолгоре под Юзовкой закрылась старая шахтёнка, и Феде удалось по дешёвке снять одну из брошенных построек — под конюшню. Рядом слепили себе времянку для жилья. Хитро подмигивая мальчишкам, Федя рассказал, что у него наклёвывается большое дело. Если удастся развернуться, то по весне они с Дусей начнут строить свой дом на Смолянке. Как могли понять братья, жизнь улыбалась Феде Калабухову. У них не было чем ответить на его оптимизм.

— Ну, так что про вас передать? Дуся спросит… — неожиданно закончил он свой рассказ. — Чай, сестра она вам.

— Что видел, — ответил Шурка. — От чаю, мол, отказались, потому что не голодные… Да, Федя, у тёти Нади остался наш узелок с деревенской одеждой, привези при случае.

Вернувшись в казарму, братья долго ворочались на нарах. Растревожил их Федин визит.

— Шур… не спишь?

— Не…

— А я не жалею, что сбежал от Рожкова.

— А то ещё! Он бы тебя съел!

— Не потому. Даже если бы я ту золотую штуку не выплеснул. Там и кошка в доме первее меня.

— Гм… — заворочался Шурка, — казарма, значит, полюбилась тебе.

— Тут, конечно, не дома. Да только в казарме я такой, как все, не хужее других.

Хотел сказать ещё, что не каждому повезло иметь рядом старшего брата, но сдержался и промолчал.

Ротмистр Щеколдин — помощник начальника Донского охранного отделения — сидел в своём кабинете, устало опершись локтями на стол. Нынешней ночью его люди с помощью полиции арестовали больше десятка подозреваемых и произвели обыски по многим адресам. Предполагалось, что упредительный удар ликвидирует возможных закопёрщиков первомайской демонстрации. До мая оставались считанные дни. Но, должно быть, чего-то не учли… Сегодня с утра, как ему только что доложил дежурный, на Успеновском руднике, в Назаровке и на заводе Боссе появились организованные группы рабочих. Они собирали пожертвования для семей, чьи кормильцы были расстреляны на Ленских золотых приисках. Полиция не пресекла своевременно этих доброхотов, а уже к полудню там стали собираться значительные группы. В Юзовке безобразная сцена разыгралась у церкви. Агитаторы из толпы оскорбляли благочинного, заявляя, что он служит не Богу, а охранному отделению.

Последнюю подробность насчёт оскорбления благочинного Щеколдину сообщил пристав полицейского участка. «Дурак! — подумал Щеколдин о приставе. — То, что попа жеребцом обзывают — ещё не крамола, вроде бы и не оскорбление, а вот служителем охранки обозвали — как обесчестили. У него хватает ума говорить такое мне». Пристав и разбудил ротмистра, чтобы спросить совета: вызывать или не вызывать казаков?

— Никаких казаков! — недовольно отрезал Щеколдин, ещё не отряхнувшись от тяжёлого, как обморок, сна. — Что вы лично предприняли?

— Арестовал сколько мог.

— Много?

— Держать негде. Арестантская в участке полна.

— Не вздумайте держать их вместе с теми, кого взяли ночью… Положение контролируете?

— Да… Все мои люди на улицах. Но на рудниках неспокойно. Сбор пожертвований — вроде спектакля для обывателей. Зеваки собираются, народ… Того и гляди, митинговать начнут. Если двинут в Юзовку, я бессилен.

— Больше выдержки, Панкратий Семёнович, — устало сказал Щеколдин. — Первое мая на носу, не хотелось бы обострений. Кстати, вы туда, в арестантскую, своего человека подсадили?

— Не подумал как-то… Всё так неожиданно.

— Ладно, я сейчас буду на службе. Поддерживайте связь.

Явившись в кабинет и узнав от дежурного последние новости, ротмистр недобрым словом помянул своего полицейского коллегу. Чувствовал себя разбитым. От двух папирос, выкуренных одна за другой, стучало в ушах. Надо было собраться с мыслями, сосредоточиться. Достал из сейфа папку с входящими, раскрыл её и, почти улегшись грудью на высокую столешницу, вяло листал. Это успокаивало. Он любил и умел работать с документами. Перечитывал оперативные установки, сводки. Сопоставляя их, можно было набрести на новую мысль, по-иному взглянуть на уже известные факты.

Устало перелистав несколько бумажек, задержался на секретном циркуляре. Несколько дней назад читал его в добром расположении духа, с чувством служебного рвения. А теперь вроде и сами строчки поблёкли, и слог обветшал — не циркуляр, а трусливые советы мелкого чиновника. А ведь под ним красовалось факсимиле Товарища министра внутренних дел!