— А сколько надо времени, чтобы подготовить… мм… полный расчёт всему персоналу, скажем, с первого ноября?

— Да уж дня за два можно управиться. — На лице бухгалтера обозначился вопрос.

— Это необходимо, — пояснил Абызов, хотя в принципе он никогда не снисходил до пояснений, — чтобы наше возвращение в скором будущем не имело почвы для осложнений… Только — сами понимаете! — Абызов коснулся пальцами сомкнутых губ.

— Василий Николаевич! — вскинул брови Клевецкий. Не первый, мол, год замужем: знаем что к чему.

— Пообещайте расчётчикам, которые будут этим заниматься, трёхмесячный оклад жалованья. А вас я не обижу.

Проводив бухгалтера, Абызов раскрыл шкаф и взялся пересматривать бумаги. Он заранее решил забрать планы горных работ и вообще любые листы маркшейдерских съёмок. Остальное пусть остаётся.

За этим занятием его и застали представители Совета. Послышался шум в приёмной, непривычно громкие голоса (тут не было принято разговаривать в полный голос), и в кабинет вошли трое: председатель Рудсовета Романюк, секретарь большевистской ячейки Монахов и новый начальник милиции — рыжий солдат с разбойничьей ухваткой. Он с первого раза, когда только появился на Листовской полтора месяца назад, не понравился Василию Николаевичу. Было в его диком взгляде что-то жутковатое, глубоко скрываемое, вроде бы два змеиных жала прятались в зрачках.

— Господин Абызов, — сказал Романюк, глядя на хозяина исподлобья, снизу вверх, — народ больше ждать не хочет. Надо ему выдать получку. Сегодня.

Как изменились времена! Романюк — старший кочегар из парокотельной, этот кривоногий, долгорукий, рождённый держать в руках лопату, — стоял тут в кабинете, где даже доски пола, на которые он ступил, не обтерев ног, принадлежали Абызову, — позволял себе не просить, а требовать! У этого Романюка вечно собирались в кочегарке всякие оборванцы, картёжники, ночевали сомнительные личности. «Клуб в помойной яме», — говорил Шадлуньский, который дважды бил морду старшему кочегару. И вот что вышло из этого клуба… Абызов и сам с удовольствием вышвырнул бы его в окно, не пожалев стёкол своего прекрасного кабинета. Но сдержался. Не те времена. Где полиция? Где жандармы? Где Али с его молчунами? Казаки — и те митингуют! За что боролись, на то и напоролись… Нет, надо уходить и выждать, пока тут не перережут друг другу глотки, пока не сожрут собственные башмаки.

— Сегодня или завтра, — сухо заявил он, — на мой счёт должны поступить достаточные суммы, и после расчетов с железной дорогой, а также выплатой…

— Не надо, — бесцеремонно остановил его Монахов. — Вы отдадите получку сегодня или… мы попросим Юзовский Совет проверить ваши счета в банке, пошлём туда своего специалиста, пусть разберётся. А вы пока будете под арестом. Прошу извинения, но так решил Совет…

После этих слов рыжий начальник милиции (Абызов вспомнил его лошадиную фамилию — Чапрак) вытащил большой складной нож, со щелчком раскрыл его… Все словно заворожённые смотрели на сверкающее лезвие. С ножом перед собой он прошагал к столу, нашарил рукой телефонный провод и, как паутинку, обрезал его. Взял под мышку со стола телефонный аппарат и вышел в приёмную. Этим самым вроде бы отлучил от внешнего мира.

Василий Николаевич не выдержал, взорвался:

— По какому праву? Я буду жаловаться комиссару Временного правительства!

Чапрак на эти слова обернулся и с выражением брезгливого превосходства хмыкнул в свои рыжие усы.

— Эх, Василий Николаевич, Василий Николаевич… — морщась от какой-то внутренней боли, сказал Монахов. (После того, как год назад его основательно избили ребята Али, он так и не оклёмался до конца). — Нету вашего комиссара, нету больше и Временного правительства. Арестовали его. Наши люди с телеграфа сообщили, что в Петрограде власть взял Совет во главе с товарищем Троцким. А на местах велено делать то же самое.

Лицо Абызова стало серым. Сообщение потрясло его. Взявшись за дверцу шкафа (то ли хотел закрыть его, то ли хотел почувствовать под рукой хоть какую-то опору?), с минуту стоял молча, приходя в себя как после нокаута. «Это катастрофа! — стучало в мозгу. — Досиделся…» Но постепенно способность логически мыслить возвращалась к нему. В том, что большевики продержатся у власти не больше месяца, убеждён был твёрдо. Однако сколько они за это время, даже за неделю, успеют совершить непоправимого! Едва владея собой, прошёл к столу и бессильно опустился в кресло.

— Что вы от меня хотите?

— Надо выдать получку людям.

— Хорошо… Я пошлю в Юзовку не кассира, вернее — не только кассира, но и главного бухгалтера. Пусть сверит счета и снимет всё, что можно. Я могу быть свободным?

— Нет, только после выдачи получки.

Романюк и Монахов пошли к двери, а начальник милиции, деловито обойдя кабинет, постучал по стенам, проверил шкафы, выглянул даже в окно, за которым уже совсем рассвело и виден был шахтный двор, потом сказал, глядя мимо Абызова:

— Охрану поставим тут под окном и в приёмной, а на ночь переведём в кутузку.

Абызов сжал подлокотники кресла так, что пальцы посинели. «Если станет обыскивать, — подумал он, — выстрелю первым». Но когда рыжий вышел, тут же раскаялся: «Что за глупость, бежать отсюда, как есть, — значит остаться нищим».

Вышел из-за стола и долго ходил по кабинету, чтобы успокоиться, выработать план действий. Проходя мимо окна, увидел, что ближе к крыльцу сидит на лавочке рабочий с винтовкой. Прошёл к двери и осторожно выглянул в приёмную. Там тоже сидел мужик с винтовкой, который мигом вскочил и предупредил: «Не выходить!»

— Гм… а если мне вдруг понадобится за этим самым?…

— Я провожу.

— Ну, тогда хорошо. Пригласите ко мне Клевецкого, — сказал он секретарю, который подбежал, опасливо косясь на часового.

Леопольд Саввич тут же прибежал, закрыл двери и растерянно развёл руками. Выглядел он как помятая хризантема.

— Это же хулиганство, что они делают! — сказал, подходя к столу. — Я только что разговаривал со старшим телеграфистом. Знакомый приятель

— У вас телефон не обрезали?

— О, Господи! Я и не заметил… — Клевецкий пошарил глазами по тому месту на столе, где должен был стоять телефонный аппарат хозяина. — Да… первое, что они сделали, — отобрали землю. У всех. В пользу крестьянских комитетов. Те будут делить. Бесплатно. Чушь какая-то!

— А что вас удивляет? Дарить чужое легче всего. Назаровку ещё при Временном правительстве захватили и эксплуатируют, грабят чужие недра. Они плевали на протесты властей. Это же большевики. «Продауголь» и Кадомцев лично лишили их всех заказов на уголь, прекратили поставки крепёжного леса, а они живут. Сельским кузницам продают, по дешёвке объявили самовывоз, согласны брать оплату натурой, но рудник до сих пор не закрыли! Ведь по всем расчётам давно должны были разбежаться или издохнуть. Да, Леопольд Саввич, где-то проморгали мы Саврасова, не перетащили на свою сторону. Была в нём хозяйская жилка, жажда власти… Ведь как изворачивается, сукин сын, а Назаровка до сих пор не затоплена. Мог быть незаменимым для нас человеком. Оно и надо было всего чуть-чуть: немного денег, предложить приличную квартирку, на полтона любезнее поговорить…

— Гм… Бандит он, — позволил себе Клевецкий дополнить характеристику Романа.

— Сейчас такие люди нужны.

Поплакавшись друг другу, стали думать, что можно предпринять в сложившейся ситуации. Клевецкий чувствовал, что хозяин что-то недоговаривает, ходит вокруг да около, как кот вокруг горячей каши. Дважды Леопольд Саввич бегал в свой кабинет, чтобы звонить в Юзовку. Управляющий банком многого сам не знал и перепуган был до смерти. Он сказал, что Юзовский Совет, во всяком случае, его руководители осуждают большевистский переворот, не признают их действия законными. Однако, уже объявлено, что завтра собирается всеобщий митинг, после которого многое может измениться… не в лучшую, конечно, сторону.

— Да… — мрачно заметил Абызов, выслушав это сообщение, — когда в столице меняют причёски, на местах рубят головы. Таков закон политического развития.