— Пять рублей хочешь заработать? Мальчишка посмотрел недоверчиво из-под рваной шапки, аж белки глаз вывернулись.

— А кто не хочет? Ты, что ли?

— Я как раз и не хочу. Пройдём немного, чтобы твои друзья не глазели.

И, когда отошли в сторону переезда, Леопольд Саввич спросил:

— Ты знаешь, где живёт новый управляющий?

— Саврасов, что ли? Да там же, где Клупа жил. Только он полдома занимает.

— Вот и хорошо, — Клевецкий вытащил из кармана заранее заготовленное письмо, скорее — записку. — Отнесёшь и отдашь его жене, Настасье Степановне. Запомнил? Настасье Степановне из рук в руки, если, конечно, она одна. А вдруг кто ещё окажется…

— Не-е, хозяин на наряде, вон в конторке окна светятся — это ещё долго.

— Ты смышлёный парень. Вот тебе два рубля.

— Обещались пять.

— Остальное — когда принесёшь ответ.

— Смотри, не обмани! — сурово сказал пацан, сунул записку в карман и побежал в посёлок.

…Пара серых в яблоках, запряжённых в ландо, в котором ещё не так давно разъезжал Клупа, привычно свернула с Макеевской дороги в Назаровку. Выпавший накануне молодой снег при небольшом морозце сам по себе не имел запаха, но он обострял свежесть воздуха, лёгкий душок лошадиного пота, сладковатый привкус тлеющих где-то в степи терриконов… Роман не привык ещё разъезжать в хозяйском ландо, неловко было ему на просторных сиденьях, потому приказал Гаврюхе, несмотря на хорошую погоду, поднять откидной верх. С первого дня, как он появился в кабинете управляющего Назаровским рудником, взял к себе Гаврюху. Тот стал исполнять при нём обязанности и кучера, и рассыльного, и порученца. А куда денешься? Во всей некогда многолюдной конторе осталось работать душ десять, не больше.

В тот день Роман, а точнее — Роман Николаевич, ездил в Харцызск: там был небольшой механический заводик, который тоже дышал на ладан, но пока держался, дымил, благодаря усилиям рабочего Совета. Они брали в Назаровке уголь, и не только для себя — ещё и продавали с подъездных путей мелким окрестным потребителям. После того, как Назаровка стала кооперативным рудником, «Продауголь» перестал выделять ей заказы, остались лишь кое-какие по долгосрочным договорам да всякая мелочь. Положение усугублялось и тем, что один за другим закрывались заводы.

В Назаровке опустели артельные балаганы, уже и в семейных бараках имелись свободные квартиры. Все, кто ещё не порвал связей с деревней, у кого было куда бежать, покидали посёлок. Главной своей задачей как управляющего Роман считал — сохранить шахту, не затопить, оставить работать хоть одну лавчонку, только бы дышала кочегарка, гудел вентилятор, теплилась жизнь…

Уже в сумерках, проскочив мимо конторы, серые покатили ландо к техническим домикам. За весь день Роман так и не успел поесть, поэтому хотел заскочить на минутку домой и ещё вернуться в контору. Остановив лошадей возле калитки, Гаврюха остался сидеть на козлах, а Роман вошёл во двор, по дорожке направился к кокетливо застеклённой веранде. Из темноты вынырнул прямо на него и шарахнулся в сторону мальчишка. Изловчившись, Роман ухватил его за шиворот.

— Ты что тут делаешь?

Голодное пришло время, и пацаны шныряли, выискивая, где и что стащить бы. Наца, правда, никакой живности во дворе не держала, но в добротном хозяйском погребе были кое-какие припасы.

— Что делаешь? — рявкнул Роман и так крутнул ему ухо, что мальчишка взвыл:

— Ой, больно же!

— Зачем пришёл, а то ухо оторву!

— Соли… Мать послала позычить соли.

— Покажи, где соль.

— Не дала хозяйка, — зло выкрикнул мальчишка.

— А уж это ты врёшь! — И Роман за ухо потащил его по дорожке.

В это время на крыльце появилась Наца и каким-то равнодушным, смертельно усталым тоном сказала:

— Отпусти его. Я всё объясню.

Роман окликнул Гаврюху, велел ему держать пацана, а сам направился к жене. Та молча вошла в комнату, сняла со стены керосиновую лампу, вернулась с нею на веранду и стала шарить в мусорном ведре. Наконец, вытащила вчетверо сложенный листок плотной бумаги и подала мужу:

— Видишь, куда бросила. Мальчишка принёс. Прочитай и успокойся.

Роман развернул бумажку. Витиеватым красивым почерком там было написано: «Котёночек! Наконец я богат. Сказочно богат! И ничто мне не мешает… Сама понимаешь. Умоляю! Когда и где могу тебя видеть? Это надо срочно. Только несколько слов, только посмотреть тебе в глазки. Твой Поль».

— Вот оно что… — Перед глазами у Романа поплыли чёрные мухи.

— Да, Клевецкий, — отрешённо произнесла Наца. — Отпусти мальчишку, ты же всё понял.

— Ну нет! — протрезвевшим голосом сказал Роман. — Пусть он в мои глазки посмотрит! — И, положив на стол записку чистой стороной вверх, ткнул пальцем: — Пиши… Как же это, чтобы наверняка?…Пиши: «Сейчас или никогда!»

— Что ты надумал Ромка?

Он повернулся к ней, ступил вплотную и сдержанно (ох, какую непомерную цену брал он за свою сдержанность!) спросил:

— Как ты мне…ну, вот только что дала понять — его для тебя уже нету. Так?

Она кивнула головой.

— Так или не так? Я спрашиваю.

— Так.

— Вот значит, и напиши, а то не поверю. — И протянул ей карандаш.

— Не о нём же речь, Ромка. Тебе это зачем?

— Пиши… — совсем ледяным тоном произнёс он.

Она написала и пошла в комнату, но потом обернулась и швырнула карандаш ему в лицо.

Он понимающе покивал головой. Вышел во двор, где Гаврюха удерживал мальчишку. Присел на корточки. В падающем из окна слабом свете долго разглядывал его лицо.

— Вот так, Сыромятников. Я по роже твою фамилию отгадал. Вы все одной иглой шиты. Не вздумай меня обмануть. Тот человек пришёл и уйдёт, а нам в одном посёлке жить — можешь без ушей остаться. Я шутить не люблю.

— Знаю… — насупился мальчишка.

— Передай записку тому, кто тебя послал. Про меня и Гаврюху — ни слова. Не видел. Он, конечно, станет спрашивать, что тётя делала, да как смотрела, да что говорила?.. Талдычь ему одно: ходила и плакала. Как плакала? По всякому. И громко тоже. Что бы он ни спросил — ходила и плакала. Вроде ты так поразился этим, что про всё другое забыл. Ходила и плакала…

Проводив мальчишку, велел кучеру мигом отогнать лошадей, а самому тут же вернуться. Туповатый в общем-то Гаврюха понимал его с полуслова. Собачьими глазами ловил его желания, и по-собачьи чувствовал малейшие перепады в настроении. Он погнал серых к конторе, а Роман вернулся в дом.

Квартира управляющего, даже половина её, которую занял теперь Саврасов, была достаточно просторной: веранда, зала, кухня, спальня. Из второй половины можно было ходить через чёрный ход. Теперь она была отгорожена. Роман прошёл по комнатам, заглянул в спальню. Валюшка сидела на широченной кровати и укладывала спать тряпичных кукол, сшитых Нацей. (Роман вспомнил почему-то, что когда шились эти куклы, мать получала не меньшее удовольствие, чем дочка).

— Закрывайте глазки, — говорила Валюшка, укутывая их старым платочком, — поворачивайтесь на бочок — уже Назаровка гудок на смену дала.

Наца сидела на неудобном колченогом диванчике с протёртыми бархатными подлокотниками, оставленном тут бывшими хозяевами. Со скорбным выражением на лице она смотрела на дочку. Ни слова не говоря, Роман вытащил из врезного замка ключ, которым никогда раньше не пользовался. Кто-то до него запирал спальню изнутри. Выйдя в прихожую, вставил ключ с этой стороны и дважды повернул его.

Побродив по квартире, взял лампу, убрал фитиль сколько мог, оставив лишь крохотный огонёк, и поставил на столик в прихожей. Открыл дверь на веранду, чтобы и туда падал едва обозначенный свет.

Он действовал почти наверняка. Из просторного стеклянного фонаря веранды во все стороны просматривался заснеженный двор, дорожка и калитка в чёрном заборе. Где-то в его тени должен затаиться Гаврюха. И хоть уверен был, что Клевецкий придёт, никуда не денется, сам полез в петлю и теперь не сможет остановиться, — минуты ожидания тянулись очень медленно. Стучала кровь в ушах, и он чётко различал каждый удар своего сердца.