Волновало иное. Назаровские горлопаны и оборванцы соберутся все вместе (легально!) и станут обсуждать, кого выбрать, будут говорить о своих делах во всеуслышание, открыто, хотя и в присутствии полиции. Не так просто будет решить, можно ли заткнуть глотку очередному бузотёру. А как станут реагировать другие? Абызов боялся толпы, он по девятьсот пятому знал, какая это страшная, неуправляемая сила.

…Собрание проводили на шахтном дворе, потому что в церкви сочли неприличным, а другого подходящего помещения поблизости не было.

День выдался тихий, благостный. Накануне прошёл дождь, ещё тёплый, уходящего бабьего лета. Мелкие пряди вчерашних туч, как последние дымки отгремевшей канонады, поднимались вверх, светлели, завивались белыми барашками в чистой синеве неба.

Шахтёры собирались быстро. Привычка вставать по гудку и необычность мероприятия влекли их на шахтный двор, который нынче и выглядел иначе. По распоряжению управляющего плотники сколотили десятка два-три лавок (на-попа две чурки и между ними горбыль), расставили их перед крыльцом конторы. Кому не хватило места — а таких оказалось больше, — теснились вокруг: у крыльца, под стенкой ламповой. Лавки занимали всё плотнее, тесня уже сидящих. По обе стороны от окошка ламповой стена была изуродована длинными глубокими бороздами (в некоторых местах ладонь можно упрятать). Обычно здесь, стоя в очереди за лампами, шахтёры не теряли времени и точили о стену зубья обушков, кайла, желонки. Нынче, томясь с пустыми руками, с удивлением рассматривали плоды собственного баловства.

— Надо же! — заметил мужик в рваных калошах на босу ногу. — Из такого камня жернова можно делать, а всем миром помаленьку — вона сколько перепилили. Не сговариваясь, полстенки съели.

— А ты нонче сговорись… Гы-гы! — осклабился стоявший рядом парень. — Если, мол, что — и контору перепилим.

— Во-во… Аккурат черкесы помогут, — мрачно заметил пожилой шахтёр.

— Не страшшай деревенского, — парень повёл плечом, — нонче наше собрание по закону: про всё говорить можно.

— Ты-то сам давно лапти снял: — с укором спросил пожилой и, не дождавшись ответа, сказал поучительным тоном: — Тебя призывали сюда, чтобы стоял да помалкивал. Вона стулу выносят, значит, сам управляющий будет разбираться.

На просторном крыльце конторы стоял небольшой стол и скамья, вынесенная из общего коридора. Появился письмоводитель управляющего, держа в руках венский стул. За ним в сопровождении главного инженера и бухгалтера вышел Абызов. Задрав подбородок, орлиным взглядом обвёл запруженный двор. Уже одним этим взглядом он требовал внимания и спокойствия. Когда гомон утих, жёстко сказал:

— Шахтёры! Вам дано право граждан великой России. Каждое право — это тяжесть ответственности. Вы должны выбрать уполномоченного. Тем самым каждый из вас приобщается к государственному порядку, к судьбам империи!

Потом всё так же строго сообщил, что собрание должны вести представители администрации и рабочих.

— Протокол будет писать старший конторщик, — он указал на своего письмоводителя, — а от вас предлагаю в президиум стволового Ландыря и лебёдчика Пискунова. Нет возражений? Нет.

Шахтёры молчали, ожидая, что он скажет ещё. Но Абызов уселся на венский стул и, показывая на скамью у стола, вполголоса произнёс: «Прошу!» Письмоводитель поспешно сел, из двери конторы вышли Пискунов и Ландырь и тоже заняли места за столом. Оба эти рабочие были семейными, имели свои хаты в Назаровке и держались за шахту как вошь за кожух. Лебёдчика знали немногие, лишь те, с кем он работал, зато стволовой был известен всем: мимо него ни в шахту, ни из шахты на-гора не проскочишь. По двору пошёл шумок.

— Что ты уселся, Ландырь? Веди собрание, — вполголоса сказал Абызов. — Веди собрание, как договорились. Да погромче…

Ландырь поспешно встал. Письмоводитель макнул перо в чернильницу и подвинул к себе листы бумаги. Начало протокола было заранее заготовлено.

Братья Чапраки — Сергей и Шурка — не могли пропустить такую невидаль — собрание шахтёров. В числе первых они заявились к конторе и своими задами опробовали несколько пахнущих свежей древесиной лавок: всё выбирали место получше. Но когда стали собираться шахтёры, пацанов прогнали. Тамбовский артельщик даже пытался ухватить Сергея за ухо, чтоб не лез куда не следует. Тогда они взобрались на эстакаду, ведущую к верхней приёмной площадке ствола. Тут уже собралась ватага подростков: смазчики, камеронщики, выборщики породы, которые ещё не доросли до участия в собрании. Они толкались, шумели, как переполоханная стая воробьёв, отвоёвывая места получше, хотя сверху каждому было видно и двор, заполненный шахтёрами, и конторское крыльцо.

Сопровождаемый ветрогоном Гаврюшкой, на эстакаде появился и Роман Саврасов. Гаврюшка жил с ним по соседству, пользовался его покровительством и готов был разбиться в лепёшку, чтобы угодить своему старшему другу. А ветрогоном он был по профессии: в артели проходчиков под землёй крутил ручной вентилятор, который по брезентовой трубе гнал воздух в слепые выработки, чтобы работающие там не задохнулись.

Увидев Романа, Шурка предупредительно освободил место, согнав с него какого-то пацана. Гаврюшка пристроился рядом, согнав ещё одного.

Когда на крыльце появился управляющий, Серёжка толкнул брата в бок:

— Смотри!

— Не толкайся, не слепой! — заворчал Шурка и вдруг изменившимся, осевшим от волнения голосом, спросил: — Неужто он? Едрит твою кочерыжку!

— Не шумите, — одёрнул их Роман, прислушиваясь к тому, что говорил Абызов.

— Так он же гад ползучий, — схватил Романа за руку Шурка. — Я его узнал — друг нашего помещика.

— Ты чего несёшь, Шурка? — спросил коногон, отмахиваясь от него.

— Слушай, Ромка, это же тот самый барин, который нашего тятю угробил!

— Он многих угробил… — всё ещё занятый происходящим внизу, откликнулся коногон.

За год с лишним работы они видели управляющего, может, два или три раза, да и то — когда проезжал посёлком на паре серых в яблоках, в фаэтоне на резиновом ходу и мягких рессорах, с неизменно поднятым верхом. В глубине фаэтона, кроме фуражки да сверкающих форменных пуговиц, ничего не увидишь.

— Ух, мне бы наган! — трясся расстроенный Шурка. У него даже рыжинки на лице побелели.

— Цыц! — осадил его Роман. — Рази можно про такое на эстакаде… Расскажете мне опосля. И — ни слова больше. Никому! Поняли?

Между тем на крыльце, как на хозяйском поводке, выступал Ландырь.

— Ну, что, братцы мои… Тихо вы! Кроты черноглазые… Виноват! — обернулся он к управляющему.

Шахтёры оживились, кто-то хохотнул. Выраженьице стволового «кроты черноглазые» было привычным, обыденным, а в этой официальной обстановке прозвучало неожиданно. Стволовой понял, что взял верный тон, и продолжал более смело:

— Надо сделать, что от нас требовается, а всякие разговоры лучше вести у Елисея Мокрова. — Сидевшие перед ним на лавках одобрительно зашевелились. — Вот я и говорю: давайте выберем… этим самым… нашим вполнамоченным контрольного десятника Мозжухина Якова Ивановича.

Толпа сразу притихла. И сидящие на лавках, и за их спинами под стенкой ламповой, и орава подростков на эстакаде — все как-то сразу насторожились, вроде по двору потянуло морозным ветерком.

— Он был и забойщиком, и артельщиком, — продолжал Ландырь, чувствуя, что теряет связь с толпой, — он…

— Холуй он хозяйский! — громко подсказали ему.

Загудела, заволновалась шахтёрская масса, послышались смешки.

— Молчать! — перебивая общий шум, рявкнул урядник.

Он стоял тут же, на крыльце, среди нескольких конторских, которые участия в собрании не принимали, только наблюдали. Как будто откликаясь на команду урядника, из конторы один за другим вышли четверо черкесов и застыли у двери.

В Донбассе на крупных шахтах, на большинстве заводов, кроме урядника или даже полицейского участка, содержащегося за счёт предприятия, часто ещё служили профессиональные наёмники. Это были представители разных, в основном южных народностей, но всех их тут называли черкесами. За приличную плату они шли в услужение к любому и служили, исходя из их понимания, честно: по приказу хозяина могли кого угодно припугнуть, избить, даже убить. Их и нанимали для дел, на которые не решалась полиция. Четверо таких цепных псов содержались на Назаровском руднике, при Абызове.