Вернувшись вчера, Жарков допоздна зашивал гимнастерку. Был продырявлен правый карман, рукав на локте и обшлаг.
— Что за починка? — спросил Кожухарь, сосед Жаркова по землянке.
Кожухарь сидел на хвойной лежанке, обхватив руками колени и положив на них подбородок.
— Немец гранатой распорол. Вот и приходится портняжить, — Жарков не прекращал шитья; он держал иглу щепотью, как держат ее люди, не умеющие шить.
— Прямо как в «американке», — хохотнул Кожухарь, следя за иглой. — Ремонт одежды в присутствии заказчика. Шаль только, утюга нет на вооружении…
— А как ты думаешь, утюг — холодное или горячее оружие? — добродушно спросил Жарков.
Кожухарь не нашелся что ответить, но не терял надежды разузнать, как прошел поиск. Жарков же во всем, что касается разведки, несловоохотлив. Он шил молча и, только когда притачал третью заплатку, сказал с горечью:
— Хлеба-то нынче! Такой урожай и старики в бывшее время редко обещали. Только если, согласно примете, березы стояли в инее в первый день рождества… А немец косит рожь перед своими окопами. Боится, что мы втихомолку подползем, и — косит. Хозяева надеялись на хлеб, а рожь мается…
Подоспел август, и рожь, поднявшаяся в человеческий рост, клонилась под золотой тяжестью зерна, а кое-где полегла вповалку.
Еще недавно Жарков работал механиком Дорогобужской МТС. Наверное, поэтому он не мог равнодушно видеть поля, вытоптанные танками, пушками, и мрачнел, когда шагал по брошенным заливным лугам.
Сегодня на рассвете Жарков долго шел лугом. Рослая, буйная трава, не скошенная вовремя, уже потеряла изумрудные тона — пожухла, ссутулилась, поникла, а все равно держала его за ноги, не отпускала.
— Ты где раньше работал? — неожиданно спросил Жарков у шедшего след в след Добродеева.
— Я человек кочевой, полжизни проскитался, как белка в колесе. Всех рыб перепугал в реках. Нынче здесь, завтра там… Между прочим, работа мозольная…
Добродеев внимательно поглядел на свои крупные руки и потер ладони, удивляясь, что сошли мозоли.
— А тот мост видел? — Жарков показал рукой в сторону невидимого Днепра; там за обугленным лесом торчали фермы взорванного моста.
Добродеев не ответил, нахмурился. До войны он работал на стройке мостов. Кама, Хопер, Зея, Терек, Белая, Десна, Енисей… Кто подсчитает, сколько тысяч заклепок держат фермы мостов, на которых Добродеев сидел верхом с клепальным молотком? А уж пришлось подорвать два моста через Днепр и один через Сож. Пусть они в тылу у противника, но ведь наши мосты! Невесело укладывать под фермы толовые шашки и тянуть от них бикфордов шнур. А к чему было подрывать мосты? Значит, не мы, а противник наступал, и нужно его остановить.
Жарков воевал недалеко от родных мест. Каждый раз, когда садилось солнце, он смотрел на запад и думал: «Шестьдесят километров до дому. Всего шестьдесят». И эти шестьдесят километров не давали Жаркову покоя…
В конце августа, когда подоспела луна, Жарков вдвоем с Добродеевым вновь отправился через линию фронта. Добродеев нравился Жаркову — молчаливый, исполнительный, да и силенкой бог не обидел, богатырского телосложения мужичок. И гимнастерка узковата в плечах, и каска — недомерок, уши нагишом, и пояс чуть ли не на последнюю дырочку застегнут.
А за час до того как отправиться в поиск, Жарков узнал, что с ним направляют сотрудника 7-го отдела дивизии Познанского, переводчика в звании младшего техника-интенданта. Если не удастся доставить из немецкого тыла «языка» и втихомолку прошмыгнуть с ним через линию фронта, тогда придется допросить «языка» на месте…
Втроем они должны были присмотреть за перекрестком большака с проселочной дорогой и, если представится случай, подкараулить немецкого посыльного. Особенно нужна майору немецкая карта.
Жарков навьючил на Добродеева часть своего арсенала и еще моток провода. А переводчика Познанского от дополнительной ноши освободил; он и так уж таскает очки на носу. Как бы ему и налегке не отстать от двужильных ходоков, все-таки человек в летах, городской житель, из фармацевтов…
Они устроили засаду на дороге в Дорогобуж. Добродеев заблаговременно обвязал провод вокруг вяза на той стороне большака.
Сперва, поднимая облако пыли, прошли две цуг-машины с автоматчиками — разведчики их пропустили.
В сумерки вдали за поворотом застрекотало. Жарков прислушался и подал знак. Познанский перебежал через большак, притащил свободный конец провода. Этот провод, натянутый на высоте метра поперек большака, они быстро обвязали вокруг могучего вяза, растущего на ближней обочине.
Мотоциклист ехал не слишком быстро и поэтому после аварии сразу же пришел в себя, вскочил на ноги. Он бросился к мотоциклу, но Жарков преградил немцу дорогу:
— Куда прешь?
Мотоциклист стоял ошеломленный. Даже под слоем пыли и загаром было видно, как он побледнел. Он понял вопрос и указал рукой вдоль большака.
— Нах Дорогожуб, — выдохнул немец. — Нах хаузе…
— Ах ты, немецкая шкура, — крикнул, не помня себя от ярости, Жарков. — Дорогобуж домом зовешь? Ах ты…
Мотоциклист хотел выхватить парабеллум, но выстрелить не успел.
Познанский оглянулся — мотоциклист лежал, уткнувшись лицом в дорожную пыль, как в серую подушку.
Когда немец грохнулся с мотоцикла, каска с него слетела и, дребезжа, покатилась по дороге, загребая пыль. Немец стоял простоволосый, и участь его, после того, как он выхватил парабеллум, а Жарков шарахнул его прикладом по черепу, решилась мгновенно.
— Что за самосуд? — рассердился Познанский. — Кого я теперь буду допрашивать? Вас, сержант, что ли?
Жарков растерянно опустил автомат. Он не мог отдышаться, будто бежал за мотоциклом или долго бился с немцем врукопашную.
— Нах хаузе, в Дорогожуб, — твердил он. — Ну и шкура!..
Допрашивая пленных, Познанский уже обратил внимание на то, что немцы вместо «Дорогобуж» произносят «Дорогожуб» и все, как сговорившись, называют «Смоленск» — «Шмоленгс»; видимо, такова речевая особенность их языка.
Добродеев поглядел на лежащего немца с печальным недоумением:
— Может, его только оглушило? Вдруг очнется?
Познанский подошел ближе, склонился над немцем и сказал:
— Летальный исход. Современная медицина бессильна.
Он снял с убитого планшет, торопливо раскрыл, перелистал бумаги, развернул карту и принялся ее рассматривать.
Добродеев отволок убитого в придорожный подлесок, затем перетащил мотоцикл с коляской за обочину с такой легкостью, будто это был велосипед. А Жарков все сокрушался, не отходя от Познанского:
— Нарушил я приказ… Душа зашлась, и память отшибло. Как услышал это самое «нах хаузе», позабыл себя и сорвался с резьбы…
— Может, еще кого подкараулим, — подал голос Добродеев, желая подбодрить товарища.
— А карта оперативная, — повеселел Познанский, — тут и номера полков… Приятный сюрприз!.. Штаб их армии под Смоленском, сняли дачу в нашем военном городке…
Жарков отвязал от вяза повисший провод, свернул в моток и повесил себе на плечо, а Добродеев сказал:
— Может, веревочка в дороге пригодится.
Они углубились в мелкоствольный лес, и там Жарков с деловитостью опытного механика осмотрел мотоцикл.
— «Цундап» в порядке!
Но стрекотать по большаку опасно, и Добродеев поволок мотоцикл по лесной просеке подальше от места происшествия.
Добродеев тащил мотоцикл и помалкивал, а Жарков никак не мог успокоиться, все казнился и ругал себя за неуемную вспыльчивость. Как он только не обзывал себя! И пустопляс он, и ветрогон, и дуролом несуразный, который дошел до полного бессознания, можно даже сказать, повредился умом…
Познанский неожиданно для всех, а прежде всего для самого себя прикрикнул на Жаркова:
— Что за самобичевание? Отставить! Или вы хотите потерять авторитет в нашей группе?
Это помогло Жаркову приободриться и заставило его больше думать о делах насущных. К чему ворошить то, что уже припорошила летучая и в то же время прилипчивая пыль?..
