Какого и когда бы ни спросили

оракула о будущем России,

то самый выдающийся оракул

невнятно бормотал и тихо плакал.

Всерьез меня волнует лишь угроза —

подумаю, мороз бежит по коже, —

что я из-за растущего склероза

начну давать советы молодежи.

Скорби наши часто безобразны,

как у нищих жуликов — их язвы.

Сегодня только темный истукан,

изваянный из камня-монолита,

отвергнет предлагаемый стакан,

в который благодать уже налита.

Дурная получилась нынче ночь:

не спится, тянет выпить и в дорогу:

а Божий мир улучшить я не прочь,

но как — совсем не знаю, слава богу.

Я лягу в землю плотью смертной,

уже недвижной и немой,

и тени дев толпой несметной

бесплотный дух облепят мой.

Грядущий век пойдет научно,

я б не хотел попасть туда:

нас раньше делали поштучно,

а там — начнут растить стада.

Пивною пенистой тропой

с душевной близостью к дивану

не опускаешься в запой,

а погружаешься в нирвану.

Я все же очень дикий гусь:

мои устои эфемерны —

душой к дурному я влекусь,

а плотью — тихо жажду скверны.

Не знаю, как по Божьей смете

должна сгореть моя спираль,

но я бы выбрал датой смерти

число тридцатое, февраль.

Раскидывать чернуху на тусовке

идут уже другие, как на танцы,

и девок в разноцветной расфасовке

уводят эти юные засранцы.

Сев тяжело, недвижно, прочно,

куда-то я смотрю вперед:

задумчив утром так же точно

мой пес, когда на травку срет.

Везде в чаду торгового угара

всяк вертится при деле,

им любимом,

былые короли гавна и пара

теперь торгуют воздухом и дымом.

Страдал я легким, но пороком,

живя с ним годы беспечальные:

я очень склонен ненароком

упасть в объятия случайные.

Сейчас пойду на именины,

явлю к напиткам интерес

и с ломтем жареной свинины

я пообщаюсь наотрез.

Навряд ли в Божий план входило,

чтобы незрячих вел мудила.

Поэтессы в любви прихотливы

и не всем раскрывают объятья,

норовя про плакучие ивы

почитать, вылезая из платья.

Кто без страха

с реальностью дружит,

тот о ней достовернее судит:

раньше было значительно хуже,

но значительно лучше, чем будет.

Книжек ветхих

любезно мне чтение,

шел по жизни

путем я проторенным,

даже девкам весь век предпочтение

отдавал я уже откупоренным.

Меня оттуда съехать попросили,

но я — сосуд российского сознания

и часто вспоминаю о России,

намазывая маслом хлеб изгнания.

Не ждешь,

а из-за кромки горизонта —

играющей судьбы заначка свежая —

тебе навстречу нимфа, амазонка,

наяда или просто блядь проезжая.

Я безрадостный слышу мотив.

у меня обольщения нет.

ибо серость, сольясь в коллектив,

обретает коричневый цвет.

Прикинутого фраера типаж

повсюду украшает наш пейзаж,

он даже если только в неглиже,

то яйца у него — от Фаберже.

Дешевыми дымили папиросами,

Вольтерами себя не объявляли,

но в женщине с культурными запросами

немедля и легко их утоляли.

Разум по ночам —

в коротком отпуске,

именно отсюда наши отпрыски,

и текут потоки малолеток —

следствие непринятых таблеток.

Загадка, заключенная в секрете,

жужжит во мне, как дикая пчела:

зачем-то лишь у нас на белом свете

сегодня наступает со вчера.

Я с утра томлюсь в неясной панике,

маясь от тоски и беспокойства —

словно засорилось что-то в кранике,

капающем сок самодовольства.

Приличий зоркие блюстители,

цензуры нравов почитатели —

мои первейшие хулители,

мои заядлые читатели.

Вкусил я достаточно света,

чтоб кануть в навечную тьму,

я в Бога не верю, и это

прекрасно известно Ему.