— Они меня отвлекают.

Я заметила и кое-что ещё. Может показаться смешным, что я провела столько времени в таком маленьком помещении и не увидела этого, но я не видела. Видеть-то было особо нечего. Комната была безликой, как гостиничный номер — и в некотором смысле им и служила. А заметила я вот что: на стене рядом с МакДональдом висели четыре телефона с отключённым звуком, с экрана каждого из них смотрело озабоченное лицо, а под ним мигала надпись: ОТВЕТЬТЕ! ЭТО СРОЧНО! Двух из этих людей я узнала: видела их рядом с Эндрю во время прошлого визита. Тренеры, менеджеры или кто-то вроде того.

— Похоже, вам стоило бы заняться делом, — сказала я. Он отмахнулся. — Но разве вы не должны… я не знаю… обсудить с этими людьми стратегию? Получить напутствие или что-то в этом роде?

— Честно говоря, был бы рад обойтись без напутствий, — ответил Эндрю. — Они тяжелее, чем сам бой.

Я вынуждена была признать, что четверо звонящих выглядели более встревоженными, чем он.

— И всё же мне лучше убраться у вас с дороги, — пробубнила я, вставая и пытаясь проглотить большой кусок еды. — А вам лучше сделать всё необходимое, чтобы подготовиться.

— Со мной это продолжалось десять лет, — сказал он.

Я так и села.

Возьмись я утверждать, будто не знаю, о чём речь — это было бы враньё. Я прекрасно понимала, о чём он, и он тут же подтвердил мою правоту:

— Десять лет ложных воспоминаний. Это было шесть лет назад, и всё это время я искал, с кем поговорить об этом.

— Искали и такого человека, и свою смерть, — обронила я.

— Знаю, что по-твоему это так. Но по-моему — иначе.

— Однако вы пытались убить себя.

— Да, шесть лет назад. Когда обнаружил, что мне совершенно не интересно чем-либо заниматься. Мне уже хорошо за двести, а тогда показалось, что я целый век не делал ничего нового.

— Вам всё наскучило.

— Это зашло намного дальше. Навалилась депрессия, безразличие… Однажды я три дня просто просидел в ванной. Не видел причины вылезать. Я решил покончить с собой, и мне было нелегко на это решиться. Во мне воспитали веру в то, что жизнь — драгоценный дар, что в ней всегда есть что сделать полезного. Но я больше не мог найти ничего сколько-нибудь значимого.

У него намного лучше получалось рассказывать об этом, чем у меня. Во всяком случае, у него было больше времени, чтобы мысленно потренироваться. Он просто прошёлся по ключевым событиям, несколько раз повторив, что подробности доскажет после боя. В двух словах, его высадили на необитаемом острове, похожем по описанию на Скарпу, только с более суровыми условиями. Эндрю пришлось здорово потрудиться. Он потерпел много неудач и даже близко не подошёл к тем удобствам, какими наслаждалась я. Лишь два последних года из его десятилетней робинзонады прошли немного полегче.

— Похоже, ГК заставил тебя пройти ту же базовую программу, — сказал МакДональд. — Судя по твоему описанию, она кое в чём улучшилась: новая технология, новые подпрограммы. Конечно, я в своё время принял ту реальность — выбора у меня не было, это были не мои воспоминания, — но потом, оглядываясь назад, видел, что достоверность не так высока, как в твоём приключении.

— ГК сказал, что со временем он наловчился.

— Он всегда совершенствуется.

— Должно быть, это был сущий ад.

— Мне понравилась каждая секунда.

Он выдержал паузу, потом продолжил, слегка наклонившись вперёд, и глаза его, и без того глубокие, засияли:

— Когда жизнь так проста, заскучать не получится. Когда твоя жизнь висит на волоске и от любого твоего действия зависит, оборвётся он или окрепнет, самоубийство кажется таким смешным упадочничеством! В самой природе любого организма заложен инстинкт самосохранения. То, как много людей кончает самоубийством — не только сегодня, так было с давних пор, — многое говорит о цивилизации, об "интеллекте". Самоубийцы утратили дар, присущий любой амёбе: знать, как жить.

— Так в этом и есть секрет жизни? — спросила я. — В невзгодах? В том, чтобы добиваться, а не получать даром, чтобы всё добывать трудом?

— Не знаю. — Он вскочил и принялся расхаживать. — Вернувшись сюда, в настоящее, я ожил и взбодрился. Думал, что нашёл ответ. Затем, как и ты, понял, что не могу доверять ему. Это не я прожил те десять лет, а машина написала сценарий о том, как, в её представлении, я прожил бы их. Кое-что ГК угадал, но очень во многом ошибся, потому что… это был не я. Тот я, которому он пытался подражать, только что предпринял попытку оборвать свою жизнь. А тот я, которого выдумал ГК, зубами за эту жизнь цеплялся. Это было исполнение мечты ГК, но не моей.

— Вы же сказали…

— Но всё-таки это был ответ, — перебил он, стремительно развернувшись лицом ко мне. — Я обнаружил, что уже больше века ничем не рискую! Чего бы я ни добился и в чём бы ни потерпел крах, это не имеет для меня значения, потому что не угрожает моей жизни. По правде говоря, даже моему комфорту ничто не грозит. Вот если, к примеру, я разбогатею или разорюсь. Разбогатею — просто выручу ещё больше вещей, давно утративших смысл. Разорюсь — потеряю некоторые из этих вещей, но о моих минимальных потребностях позаботится государство.

Мне хотелось вставить словечко, поспорить с ним, но он был в ударе — и это было только к лучшему, потому что от самой возможности говорить с тем, кто пережил то же, что и я, сладко щемило сердце. Даже если кое на что я смотрела иначе.

— Вот тогда я и начал сражаться в смертельных матчах, — продолжил Эндрю. — Мне пришлось вернуть в свою жизнь элемент риска. — Он поднял руку: — Но не слишком много! Я отличный мастер своего дела.

Теперь он улыбался и был прекрасен.

— И я снова обрёл желание жить. Вот что тебе нужно сделать, Хилди. Найти способ снова испытывать риск. Это такой мощный тоник, какого я и вообразить себе не мог.

Вопросы теснились у меня в голове, настойчиво просились на язык. И один был важнее всех прочих.

— А что помешает ГК, — медленно произнесла я, — возвратить вас к жизни, как меня, если вы… допустите ошибку?

— Когда-нибудь допущу. Все ошибаются. Думаю, это случится ещё не скоро.

— За вами многие охотятся.

— Скоро я уйду на покой. Ещё несколько матчей, и всё.

— А как же тоник?

Он снова улыбнулся:

— Думаю, с меня его достаточно. Я нуждался в нём, мне нужны были смертельные матчи… и ничто другое не помогло бы. В них и есть вся красота. Умереть настолько прилюдно…

Тут до меня дошло. ГК не осмелился бы оживить того же Сильвио (кстати говоря, и не смог бы, у Сильвио не осталось мозга). Все знали, что Сильвио мёртв, и если бы он вдруг снова появился среди нас, не обошлось бы без неудобных вопросов. Люди создали бы комитеты, распространили петиции и пересмотрели компьютерные программы. МакДональд нашёл очевидный способ победить ГК, заигравшегося в воскрешение, отыскал ответ, очевидный настолько, что я никогда о таком и не думала.

Или думала, но прятала эту мысль от самой себя?

Вопрос пришлось отложить на потом: Эндрю с извиняющимся видом пожал плечами и открыл дверь. В комнату тут же ворвалась половина Кинг-сити и все заговорили наперебой. Ладно, не половина, человек пятнадцать-двадцать, но по большей части злых. Я поймала на себе несколько свирепых взглядов, сжалась в комочек, забилась в угол и оттуда наблюдала, как агенты, тренеры, менеджеры, персонал стадиона и пресса все разом пытаются уместить в оставшиеся до начала матча пять минут приёмы психологического настроя, юридические формальности и интервью, рассчитанные минимум на час. Эндрю оставался островом спокойствия среди этого урагана, превосходившего по уровню неразберихи все пресс-конференции, на которых мне когда-либо доводилось бывать.

МакДональд вышел, и все устремились следом, будто свора тявкающих щенков. Шум затих в глубине короткого коридора, рассеялся эхом по лестничным клеткам. Я услышала, как усилился гомон толпы, затем до меня донеслось басовитое бормотание — голос комментатора, далеко наверху объявившего бой.