А лицо… это ведь прежде всего глаза, не так ли? У него было довольно симпатичное лицо, грубоватое, как раз как мне нравится, с резко очерченными бровями и скулами, разве что губы слишком поджаты — но они были способны смягчиться, я видела, когда он меня обнял. А вот глаза, глаза… Они неудержимо притягивали к себе, и я была не в силах описать ни одно, ни тем более несколько качеств, делавших их таковыми. Когда он на меня смотрел, он просто смотрел на меня и ничего более, и его решительному взору открывалось обо мне больше, чем кому-либо другому.

И вновь мне почудилось, что он взвешивает моё предложение. Затем он слабо улыбнулся — я не видела с его стороны ничего любезнее этой улыбки — и ответил:

— Давно уже я не принимаю предложений, сделанных с таким отсутствием энтузиазма.

— Простите. Это действительно было глупо. Сейчас вы скажете мне, что вы гомосексуалист.

— Почему? Потому что отверг тебя?

— Нет, потому что все мои предположения впоследствии оказывались неверны. Только потому, как вы на меня смотрели, хотя мне следовало знать, что сейчас вам не до того, мне просто показалось, будто я… что-то увидела.

— Ты не слишком плохо старалась. Нет, я… ты правда хочешь услышать?

— Если вы хотите сказать.

Он пожал плечами — этот жест означал, что мы оба знаем: время по-настоящему важных вещей ещё не пришло, но он готов подождать.

— Ладно. В двух словах и на будущее: в мужском теле я по большей части гетеросексуален, скажем, процентов на девяносто. Женщиной я становился совсем ненадолго и, вероятно, больше никогда не захочу ею быть.

— Вам не понравилось?

— Возникла проблема. Мне было неприятно заниматься любовью с мужчинами. Моя любовная жизнь протекала почти исключительно с другими женщинами. Мне не понравилось… допускать постороннего в своё тело. Я всегда этого боялся. Женщинам приходится позволять другим брать слишком много власти над собой. Это меня нервировало.

— Не обязательно должно быть так.

— Мне говорили. Но для меня никогда не было иначе.

— Думаю, это очень важно.

Возможно, за время, прошедшее после Вторжения, где-нибудь состоялся и более пустой разговор, но записей о нём не сохранилось. Я взяла себе ещё выпить, чтобы скрыть неловкость. Вся затея была ошибкой. Я видела, что причинила МакДональду неудобство, хотя и не могла понять, чем, и мне хотелось куда-нибудь деться. Всё равно куда. Я начала вставать из кресла и обнаружила, что не могу. Руки и ноги просто отказывались поднимать меня. Руки по-прежнему были способны удержать бокал — я поднесла его ко рту и выпила коктейль, один из самых необходимых за всю историю клубничной "Маргариты", — но не подчинялись никаким моим приказам, имеющим отношение к подъёму тела.

Дело дрянь? Ещё бы.

Я не собиралась мириться с подобным саботажем, разозлилась и разбила задачу на простые шаги. Положить ладони плашмя на подлокотники. Поставить ноги на пол на полную стопу. Надавить на руки и упереться ногами. Не управлять этим механизмом в состоянии наркотического опьянения. Вот и всё, Хилди, ты встаёшь.

— Я пытаюсь покончить с собой, — произнесла я и села обратно.

— Тогда ты обратилась по адресу. Расскажи об этом.

Когда делаешь что-нибудь достаточно часто, это получается всё лучше. Я никогда как следует не умела раскрываться и высказывать всё наболевшее, но после того как я поведала свою историю Фоксу и Лиз, и даже после той малой её части, что удалось услышать Калли, повествование обрело некий лоск. Я обнаружила, что произношу те же фразы, какими пользовалась в прошлые разы, говорю о том, что поразило меня как особенно забавное или тем или иным образом помогло представить ситуацию в лучшем свете. Я же писатель, ничего не поделаешь. Оказалось, мне даже почти нравятся мои экзерсисы. Я делала материал — и, как в любом материале, одни его части помогут разжечь интерес, а другие способны попросту запутать читателя. А когда слушателей мало, ты адаптируешь историю сообразно с тем, что, как ты думаешь, им понравится. Так что история, без всякого моего умысла, стала заявкой на серию публикаций, которые мне хотелось бы поместить в великом Экстренном Выпуске Жизни. Или, если предпочитаете другую аналогию, мои рассказы для Фокса, Лиз и Калли были пробой пера, деревенскими писульками, а теперь я предстала перед маститым критиком, чей отзыв способен сделать имя или разрушить карьеру.

Но Эндрю на это не купился. Он позволил мне болтать в таком духе почти час. Думаю, он прочувствовал особый тип дерьмеца, которым я торговала, его отчётливый аромат и консистенцию, когда в него наступаешь, цвет и звук, с которым оно шлёпается. Когда он понял, что узнает этот конкретный сорт навоза, когда следующий раз наткнётся на него в своих угодьях, он поднял руку и держал её, пока мой рот не перестал работать. Потом сказал:

— А теперь рассказывай, что было на самом деле.

И я начала сначала.

Но, вы понимаете, я и в первый раз не лгала. Хотя вынуждена признаться, что и всей правды не говорила. Долгие годы работы в "Вымени" сверх меры отточили моё редакторское мастерство, а первое, что ты узнаёшь, став журналистом, — простейший способ увиливать состоит всего-навсего в недоговорках. Начав заново, я не была уверена, что помню, как говорить всю правду. Если бы ещё знать, в чём она… (Можно провести приятный вечерок за обсуждением того, знает ли хоть кто-нибудь хотя бы малую часть правды о себе или о чём бы то ни было, но это путь к безумию.) Всё, чего Эндрю хотел, это чтобы я как можно тщательнее постаралась изложить ему, что знаю, без всякой словесной мишуры и своекорыстных изобретений, которыми бросаются, стремясь представить себя в лучшем свете. Попробуйте как-нибудь сами так рассказывать — это окажется самым трудным из всего, что вы когда-либо делали.

К тому же это отнимет уйму времени. Хорошо справляться с этим значит возвращаться снова к тому, что поначалу показалось не относящимся к рассказу, — порой очень далеко в прошлое. Я рассказала МакДональду о своём детстве такое, о чём даже не подозревала, что помню. Повествование затянулось и из-за пауз — временами я замолкала и просто сидела, глядя в пустоту. Эндрю не подталкивал меня и никак не торопил. Он ни разу ни о чём меня не спросил. Говорил только в ответ на мои прямые вопросы, а если достаточно было кивнуть или покачать головой, тем и ограничивался. Такой вот речевой минималист этот Эндрю МакДональд.

То, что я справилась со своей историей, я поняла по тому, что моя речь иссякла, а на столике поблизости появилось блюдо бутербродов. Я набросилась на еду, как вестготы на Рим. Не припоминаю, чтобы когда-либо была так голодна. Набивая рот, я заметила три пустых бокала из-под "Маргариты". Не помню, как выпила их, и пьяной я себя не чувствовала.

Когда пища достигла желудка, а мозговые клетки перестали работать как изолированные комочки, разбросанные по всей голове, я начала замечать, что ещё происходило вокруг. Пол содрогался. Не подскакивал вверх-вниз, а размеренно и немного пугающе вибрировал от того, что я наконец распознала как шум толпы. Раздевалка Эндрю находилась почти под самым центром Бадьи Кровищи. Мы спустились по нескольким лестницам, огибающим ринг, чтобы попасть в неё. Я огляделась в напрасном поиске часов.

— Как долго мы беседовали? — спросила я с полным ртом мясной нарезки и хлеба.

— До главного события вечера ещё есть почти полчаса.

— До вашего выхода, не так ли?

— Да.

Это было немыслимо. Я пришла в начале второй половины дня, а в сегодняшней афише перед смертельным матчем Эндрю значилось девять других схваток. Должно быть, было около десяти-одиннадцати вечера.

— Здесь нет часов, — произнесла я, надеясь, что он примет это как извинение.

— Я бы и не разрешил ставить их сюда перед боем. Отвлекают.

— Нервируют? — возможно, вопрос получился с подковыркой. Как он смеет не волноваться перед схваткой? Его неземное спокойствие было не так-то просто переносить.