Я даже сам склонялся к тому, чтобы позволить ему это, невзирая на возражения борцов за гражданские свободы. Но после того как побывал на острове Скарпа, я всем сердцем присоединился к этим возражениям. Полагаю, я просто подтвердил собой старое определение либерала: это консерватор, которого только что арестовали. А консерватор — это, само собой, либерал, которого только что ограбили на улице.

— Ты так цинично отзываешься о переговорах, — заявил ГК, — потому что видел только торговые и только между людьми и существами с крайне примитивным строением мозга. Но гораздо интереснее, когда в переговоры вступают высшие млекопитающие. К примеру, крайне интересные события развиваются сейчас в Кении: там уже пятую декаду львы судятся с антилопами. В частности, львы сделались весьма искусны в тяжбах. Теперь они научились выбирать наиболее умелого представителя, своего рода профсоюзного уполномоченного, пользуясь теми же инстинктами, что толкают их драться между собой за превосходство. Я действительно верю, что они усвоили мысль: периоды плохой охоты неизбежны, если все антилопы будут убиты, львам будет нечем питаться, кроме промышленного корма — который хоть и нравится им, но не может заменить охоту. Среди них есть один седой ветеран без единого зуба, который год за годом задает антилопам такого жару на переговорах, какой вряд ли задавал им в молодости в гонках по саванне. Этакий Сэмюел Гомперс[27]…

От дальнейших подробностей подвигов этого львиного Ленина меня избавил Дэвид Земля. Он наконец зашевелился, поднялся на ноги, и его вилорогий спутник тут же поспешно вскочил, разрушив хрупкий миф, будто бы он каким-либо образом влиял на происходящее. Дэвид последнее время редко посещал обсуждения контрактов с отдельными фермерами, он был слишком занят выступлениями, пропагандирующими землистскую философию среди избирателей. Разумеется, выступал он по телевизору: приход Дэвида на митинг собственной персоной оказался бы самым эффективным способом этот митинг разогнать.

— Думаю, у нас тут нешуточные проблемы, — промолвил Земля своим величественным тоном. — Невинные создания, которых мы представляем, слишком долго страдали под вашим игом. Их жалобы многочисленны и… э-э-э, жалобны.

Если у Дэвида и было слабое место, то именно это: он был не бог весть каким оратором. Думаю, с каждым годом он делался все более косноязычен, поскольку язык становился для него все более тяжким философским грузом. Одним из значимых положений его политической платформы — после установления золотого века — была отмена языка. Он хотел, чтобы мы все пели подобно птичкам.

— Взять хотя бы одну из них, — прогудел он. — Вы — единственная из трех убийц динозавров…

— …из фермеров, — вставила Калли.

— …кто упрямо использует естественных врагов бронтозавров для того, чтобы вселять ужас…

— …чтобы их пасти, — бросила Калли сквозь стиснутые зубы. — И ни один из моих тираннозавров никогда не наносил вонючим бронтозаврам даже царапины.

— Если вы будете продолжать перебивать меня, мы никогда ни до чего не договоримся, — мило улыбнулся Дэвид.

— Я никому не позволю называть меня убийцей, стоя на моей собственной земле! Суды и иски существуют не зря, и вы вот-вот почувствуете на себе, что это такое.

Они обменялись гневными взглядами через костер. Оба знали, что девяносто девять процентов угроз и обвинений, звучащих здесь, были пустым звуком и изрыгались единственно ради того, чтобы морально подавить оппонента или сбить его с толку — и оба ненавидели друг друга так яростно, что я никогда не знал, кто и когда первым свои угрозы осуществит. Мнение Калли было написано у нее на лице. Дэвид просто улыбался, словно бы говоря, что нежно любит Калли, но я слишком хорошо знал его, чтобы этому верить. Он ненавидел ее настолько, что каждые пять лет пытал ее собой, и мне трудно представить более жестокую пытку.

— Нам следует более тесно пообщаться с нашими друзьями, — резко бросил Дэвид, отвернулся и зашагал прочь от костра, предоставив своему любимчику постыдно тащиться позади.

Калли перевела дух, когда он исчез в темноте. Она поднялась, потянулась и побоксировала с пустотой, разминая суставы и выпуская пар. Заключение сделки — тяжелый труд для ума и тела, но лучшее оружие за столом переговоров — каменная задница. Калли потерла свою, наклонилась над переносным холодильником, стоявшим у ее ног, бросила мне одну банку пива, достала другую для себя и уселась на холодильник.

— Рада тебя видеть! Нам не удалось толком поговорить, когда ты приходил прошлый раз, — сказала она и нахмурилась, припоминая. — Подумать только, ты удрал без предупреждения. Мы зашли ко мне в контору, а тебя и след простыл. Что случилось?

— Куча всего, Калли. Поэтому я и пришел — чтобы… чтобы поговорить с тобой обо всем, если смогу. Посмотреть, сможешь ли ты что-нибудь мне посоветовать.

Она подозрительно взглянула на меня. Стоило ли удивляться, что она была настроена подозрительно, пообщавшись с непримиримым профсоюзом. Но на самом деле причина лежала куда глубже. Нам с ней никогда не удавалось поговорить по-хорошему. Было тягостно который раз прийти к выводу, что, когда мне нужно поделиться чем-то важным с кем-нибудь, она — неизменно лучший, кто приходит на ум. На мгновение в голову закралась мысль сейчас же встать и уйти. Я знал, почему засомневался в правильности своей затеи — потому, что Калли сделала то же, что так часто проделывала, когда я в детстве пытался поговорить с ней. Она сменила тему:

— Эта девочка, Бренда, на самом деле куда приятнее, чем ты считаешь. Мы долго говорили после того, как обнаружили, что ты ушел. Можешь ли ты себе представить, насколько глубоко она тебя уважает?

— Более-менее. Калли, я…

— Она ходит на лекции по истории, которые потрясли бы тебя, если бы ты их прослушал — и все единственно ради того, чтобы суметь поддержать разговор, когда ты заведешь речь о "древней истории". Мне кажется, это безнадежно. Некоторые вещи надо пережить, чтобы по-настоящему понять. Я много знаю о двадцать первом веке потому, что я жила в нем. Двадцатый век или девятнадцатый никогда не будут для меня такими же реальными, хотя я очень много о них читала.

— Порой мне кажется, что весь последний месяц выглядел для Бренды нереальным.

— Вот здесь-то ты и ошибаешься. Она знает новейшую историю куда лучше, чем ты можешь подумать, и я сейчас говорю о событиях, происходивших за пятьдесят, за сто лет до ее рождения. Мы уселись и завели разговор… нууу, признаться, по большей части говорила я, рассказывала ей всевозможные истории. Она слушала, как зачарованная.

Калли улыбнулась, вспомнив об этом. Меня нисколько не удивило, что Бренда снискала ее расположение. Мало что моя мать ценит в людях больше, чем умение и желание выслушать.

— Я не слишком много общаюсь с молодежью. Как я ей и говорила, мы вращаемся в разных социальных кругах. Я не выношу их музыку, а они считают меня ходячим ископаемым. Но через несколько часов беседы она постепенно раскрылась передо мной. Словно бы… она стала мне почти как дочь.

Она запнулась, зыркнула на меня и сделала большой глоток пива, поняв, что зашла слишком далеко. Обычно подобное замечание с ее стороны приводило к очередному, я уже сбился со счету, к какому, повторению самого частого из наших споров. Но той ночью я спустил ей это с рук. У меня на уме были куда более важные вещи. Когда я ничего не возразил на ее слова, она, должно быть, наконец поняла, какие серьезные у меня неприятности — потому что наклонилась вперед, оперлась локтями о колени, пристально взглянула на меня и сказала:

— Рассказывай, в чем дело.

Что я и сделал.

Но поведал я ей не все.

Я рассказал о драке в "Слепой свинье" и о беседе с ГК, что привела к ложному опыту, воспоминания о котором до сих пор были так свежи в моем мозгу. Я рассказал, что ГК пояснил свои действия как лечение от депрессии. В определенном смысле они и были таким лечением. Но я не смог преодолеть себя и выложить ей начистоту, что я пытался убить себя. Есть ли на свете признание более трудное, чем это? Возможно, некоторые люди не усмотрят в этом ничего особенно и с легкостью продемонстрируют то, что специалисты называют знаками сомнения — шрамы на запястьях, дыры от пуль в потолке… Я кое-что читал по этому вопросу во время добровольного заточения в Техасе. Если самоубийство и впрямь — крик о помощи, то, казалось бы, должно быть вполне логично, что человек открыто и честно сознается в своих попытках совершить его, чтобы вызвать сострадание, получить совет, сочувствие, да хотя бы просто дружеское объятие.