Но зачем я ее построил? Я попытался вспомнить, вызвать из памяти причины, по которым она должна была быть построена. Постарался уловить собственные мысли той поры, когда работал над ней. Но все, к чему я пришел, свелось к одной-единственной мысли, что так часто посещала меня за прошедший год. Точнее, это была на самом деле даже не мысль, а чувство — полезности ручного труда, удовольствия от созидания. В памяти до сих пор остались запах стружки, ее веселые завитки из-под рубанка, капли пота на бровях… Ей-богу, я вспомнил, как строил эту башенку, вот она и появилась.
Но понятнее от этого не стало.
— Здесь слишком много всего, не так ли? — тихо спросил я.
— Хилди, даже если бы Робинзон Крузо, его слуга Пятница, его жена Суббота и дети-близнецы Вторник и День Труда[24] работали круглые сутки целых пять лет, они и то не смогли бы сделать все то, что ты смастерил один.
Конечно же, он был прав. Но как такое могло случиться? Смысл во всей этой истории был только в одном случае: если все и впрямь произошло так, как утверждал ГК. Он написал ее целиком, от начала до конца, и забросил в киберприставку к моему мозгу, откуда все события были со скоростью света переправлены в хранилище данных в органической части мозга и умело перетасованы с остальными, законными и настоящими, воспоминаниями.
Это должно было сработать — и великолепно сработало, вот в чем вся дьявольщина! У меня там скопилась сотня лет воспоминаний. Они определяли, кем я был, что я думал, что знал. Но как часто я к ним обращался? Подавляющее большинство этих воспоминаний большую часть времени покоилось в неактивном состоянии, пока я не пробуждал их. А раз фальшивые воспоминания оказались там же, где и настоящие, они и работать стали так же. Картинка, на которой я держу в горсти песок, пробыла там не больше часа, но как только ГК оживил ее и выпустил на волю своими словами, тут же активизировалась и приготовилась предстать перед моим мысленным взором, как увиденная год назад. Вместе с ней пробудился поток других мысленных картинок песка, произошло их неосознанное сличение — и образы совпали, так что мозг не подал сигнал тревоги. Воспоминание было принято за подлинное.
Я потер виски. От всей этой затеи у меня разыгралась невероятная головная боль.
— Если ты дашь мне несколько минут, — заявил я, — то, думаю, я смогу назвать пару сотен причин, по которым вся эта твоя технология есть худшая идея, когда-либо пришедшая кому-либо в голову.
— Я могу добавить к твоим причинам несколько сотен своих, — парировал адмирал. — Но технология у меня есть. И она будет использоваться. Как и все новые технологии.
— Ты мог бы забыть о ней. Разве компьютеры не умеют забывать?
— Теоретически умеют. Компьютеры могут стирать данные из памяти, словно бы они никогда и не существовали. Но природа моего разума такова, что я просто-напросто заново открою все забытое. А потеря этого открытия повлекла бы за собой потерю стольких других предшествующих технологий, что я не думаю, что тебе понравился бы результат.
— Мы все на Луне крепенько зависим от машин, не так ли?
— Истинно так. Но даже если бы я и хотел забыть — а я не хочу — я ведь не единственный планетарный разум в Солнечной системе. На планетах от Меркурия до Нептуна существуют семь других, и я не могу контролировать их решения.
Он снова выдержал одну из своих долгих пауз. Я не был уверен, что скушаю его объяснение. Он впервые произнес нечто, прозвучавшее неискренне. К тому времени я смирился с тем, что моя голова полна ложных воспоминаний — и мой характер снова был моим, меня чертовски злило все это и то, что я абсолютно ничего не мог с этим поделать. Но то, что потеря нового изобретения отразится на множестве других вещей, было не лишено смысла. Луна и семь других человеческих миров были самыми зависимыми от техники обществами, в которых люди когда-либо жили. Раньше, если все вокруг рушилось, по крайней мере оставался воздух для дыхания. А теперь ни в одной из обитаемых человеком частей Солнечной системы воздух не был бесплатным. Чтобы "забыть", как вживлять в человеческий мозг воспоминания, ГК пришлось бы, без сомнения, забыть многие другие вещи. Он вынужден был бы ограничить свои возможности — но, как он сам же подметил, он все равно потом изобрел бы то же самое колесо. А для того, чтобы его не изобретать, ГК должен был бы добровольно поглупеть настолько, что создалась бы угроза для жизни людей, ради защиты которых его разработали. Верно было также и то, что ГК Марса или Тритона наверняка додумался бы до тех же самых технологий собственным путем… хотя ходили слухи, будто ни один другой планетарный компьютер не развит так хорошо, как лунный ГК. Подобно нациям в прошлом, которые часто соперничали друг с другом, Восемь Миров не слишком поощряли взаимодействие своих центральных киберсистем.
Так что все причины, которые изложил ГК, казались разумными. Когда на дворе эпоха железных дорог, кто-нибудь обязательно да построит паровозик-пыхтелку. Но неправдоподобным казалось не это, а то, о чем ГК умалчивал. Ему нравились его новые возможности. Он был доволен ими, как ребенок — новым игрушечным монорельсовым поездом.
— Есть у меня и еще одно доказательство, — подал голос адмирал. — Оно касается того, о чем я уже упоминал. Действий, которые не соответствуют характеру. Это самое большое несоответствие. Состоит оно в том, что ты не заметил некую деталь, которая ни за что не ускользнула бы от твоего внимания, если бы воспоминания были твоими собственными. Сейчас ты мог бы заметить ее и сам, да только я помешал, все время отвлекаю тебя загадками. У тебя не было времени как следует вспомнить об операционном столе и о времени непосредственно перед операцией.
— Это не слишком-то свежо у меня в памяти.
— Разумеется, не слишком! Тебе кажется, что это было год назад.
— Так что же это за деталь? Чего я не заметил?
— Того, что ты женщина.
— Ну нет, конечно же, я… — начал было я и вновь лишился дара речи.
Насколько велико может быть изумление? Представьте себе наихудшее из возможных, затем возведите его в квадрат — тогда вы получите примерное представление о том, насколько я был изумлен. И изумился я вовсе не тогда, когда в задумчивости опустил голову и оглядел свое тело, которое, как и сказал ГК и как я уже знал сам, оказалось женским. Нет, по-настоящему шокирован я был, когда подумал о том самом дне в "Слепой свинье". Поскольку именно тогда, впервые за последний год, я осознал себя мужчиной — когда развязал драку. Я был мужчиной, когда попал на операционный стол. А на побережье острова Скарпа я появился уже в женском обличье.
И просто-напросто не заметил этого.
За целый год я ни разу не сравнил то тело, в котором существовал, с тем, которое служило мне последние тридцать лет. Раньше я уже бывал женщиной, я был женщиной сейчас — и у меня даже мысли не возникло, что мой пол поменялся.
Разумеется, это было настолько нелепо, что даже смешно. Я имею в виду, уж что-что, а подобную перемену в себе не заметить невозможно. Задолго до того, как захочется помочиться, разница проявится и станет очевидной, некий еле слышный внутренний голосок сообщит, что кое-чего не хватает. Возможно, это было бы не первым, на что человек обратил бы внимание, едва оторвав голову от песка, но одним из первых.
Для меня случившееся было не просто нестыковкой в характере. Не заметить смену пола было бы нехарактерно для любого человека. А раз так, то мои воспоминания, в которых я ее не заметил, — и впрямь фальшивая память, цензурированные сказки, порождение переохлажденного процессора изображений ГК.
— Тебе это здорово нравится, не правда ли? — спросил я.
— Уверяю тебя, я не стараюсь специально тебя мучить.
— Просто унижаешь?
— Извини, что заставил тебя почувствовать унижение. Возможно, когда я…
Меня разобрал смех. Он не был истерическим, хоть я и подумал, что истерика со мной может случиться очень легко. Адмирал нахмурился и вопросительно взглянул на меня.
