— Двадцать тысяч! — кричит она. — Я летела сюда из Лондона не для того, чтобы меня так одурачили!

— Какая разница, сколько оно стоит? — Разводит руками Ринат. — После свадьбы будешь носить настоящий бриллиант.

— Да если вы меня уже сейчас здесь ни во что не ставите, где гарантия, что после свадьбы что-то изменится?!

— А ты за меня только ради камешков выходишь? — Брат сердито скрещивает руки.

— Нет, блин, ради фамилии и вечно недовольной рожи твоего папаши!

— Жарко у вас тут, — подкидывает дровишки Лев Евгеньевич, выйдя из тачки и наконец заткнув эту мегеру. — Колечко разонравилось? — Кивает на ее руку. — Так Громовы не бараны — дарить дорогие вещи невесть кому. Кстати, не нравится моя рожа — вон ворота еще открыты. Может, даже успеешь на ближайший рейс до Лондона. Там-то тебя какой-нибудь английский кавалер до макушки бриллиантами засыплет.

Сообразив, в какую лужу она села, рыжая хлопает ресницами и начинает подлизываться:

— Лев Евгеньевич, вы меня неправильно поняли.

— Свободна! — коротко посылает он ее и переключается на вышедшего из дома Клима. — Нотариус приехал?

— Здесь.

— Ксюшу в кабинет подтяни и отвези Евгению в аэропорт. Заждались ее уже в щедрой Англии.

Вижу самое откровенное облегчение на лице Рината. Власть ему больше не нужна, если она достанется таким нервотрепательным путем.

Я ухожу на кухню. Шаурмы мне мало. Вообще всего мало. Как будто дыра внутри. Пустота без блондиночки.

— Добрый день! — лыблюсь домработнице. — Накормите Антошеньку?

Тоскливо вздохнув, протирает столешницу и снимает передник.

— Завтрак подавался утром. А сейчас будьте добры, Антон Львович, обслужите себя сами. Мне еще вещи переглаживать.

— Что, хозяйка не в духе? — Залезаю в холодильник, вытаскивая оттуда контейнеры.

— Не то слово. С раннего утра ко мне придирается.

— Не принимай на свой счет. Отец дома не ночевал, вот она и бесится. Это что?

— Семга в сливочном соусе. Очень сочная получилась. Хотя Ксения Вацлавовна сказала, что есть невозможно. Ну ладно, я побежала. Пока еще за что-нибудь не огребла.

Выложив на тарелку два стейка, разогреваю в микроволновке, достаю хлеб и сажусь за стол у окна. Набиваю брюхо, любуясь, как выволакивают из дома восемь чемоданов рыжей, выпроваживают ее за ворота и усаживают в такси. Ринат даже не целует ее на прощание. Как он вообще с ней схлестнулся? Ему обычно простые девушки нравились, хозяйственные. Кровь тянула к тем, что хорошими женами будут.

— Вот ты где! — На кухне появляется Алика. — Там папа всех вас собирает.

— Кого — нас?

— Маму, тебя, Рината. Антон, что происходит? — Нервно растягивая рукава свитшота, прячет в них пальцы и с немой мольбой смотрит на меня.

Жалко ее, черт! Денег у нее всегда было много, а нормальной семьи так и не дождалась.

Вытерев губы салфеткой, встаю из-за стола и обнимаю девчонку.

— Не парься, сестренка. Что бы ни случилось, тебя мы меньше любить не станем.

Целую ее в макушку и тащу себя в рабочий кабинет. Уже на пороге чувствую, какая колючая тут атмосфера. Нотариус зарыт в кипу бумаг. Лев Евгеньевич крутит пальцами сигару. Ксюша белее снега. Даже Ринат мрачнее тучи.

— Дверь закрой! — велит отец, и мне приходится сделать это перед носом Алики.

Подмигиваю ей, улыбнувшись, чтобы не надумала себе ерунды всякой.

Нотариус перебирает документы и раздает Ксюше и Ринату по целой пачке.

— Ознакомьтесь. Если все верно, подпишите в трех экземплярах.

— Лева, что это? — голос Ксюши дрожит. Она уже догадалась, где он пропадал.

Отец закуривает, выпускает дым и тлеющей сигарой указывает на документы у Рината:

— Автосалоны, автосервисы. Прибыль баснословная. — Следом указывает на бумаги в руках Ксюши: — Машины, недвижимость, компания, счет в банке, акции, инвестиции. Вообще все.

— То есть?

— Это все теперь твое. — Он снова затягивается сигарой.

Нотариус протягивает мне пустой лист бумаги и ручку. Вопросительно изгибаю бровь.

— А ты пиши полный отказ от своей доли, — говорит мне Лев Евгеньевич.

Если это его проверка или единственная возможность получить самое дорогое, что у него есть, то пусть не рассчитывает, что сдамся.

Выдвинув стул, сажусь, беру ручку и начинаю писать, скребя по бумаге в полной тишине.

— Че вообще происходит? — не вдупляет Ринат.

— Я обещал отойти от дел. Вот и отхожу. Тебя устраивает твой кусок? Заметь, он жирнее, чем у твоего брата.

— Ты разыгрываешь нас?

— Нет, не разыгрывает, — желчно усмехается Ксюша и смахивает слезу с щеки, вставая с кресла. — Это из-за нее, да? Из-за Вольской? Ты у нее был?! — срывается, заставив нотариуса вздрогнуть. — Как, скажи мне, ты можешь поставить на нас крест ради какой-то голодранки?!

— Сядь на место. Я ни на ком крест не ставлю.

— Да ты же избавляешься от всех нас! Затыкаешь нам рты своими деньгами! Тебе плевать, что будет дальше со мной, с сыновьями, с Аликой! Ах… На нее тебе особенно плевать! Она же не твоя дочь!

— Ксюша! — шикаю я, но слишком поздно.

Дверь уже открывается, и появившаяся на пороге Алика едва шевелит губами:

— Что значит — не твоя?

— Дооралась? — Подпрыгиваю со стула, бросив ручку. Алика срывается с места и бежит к лестнице. — Молодцы, твою мать! — фыркаю своей семейке и мчусь за сестрой.

Не успеваю. Юркая слишком. Запирается в своей комнате раньше, чем я на второй этаж вбегаю.

— Алика! — Дергаю ручку. — Открой!

— Уходи! — кричит сквозь слезы. — Я-то думала, почему он такой холодный со мной, а тебя все по головке гладит… А оказывается…

Снова и снова дергаю ручку, плечом толкаю дверь.

— Открой, или я ее вышибу! Я не шучу!

— Да пофиг уже! Вышибай!

Слышу звон стекла. Эта маленькая дурочка что-то разбила. Взрываюсь изнутри. Отойдя от двери, напрягаюсь каждой мышцей и в прыжке выбиваю ее, вывернув замок.

Алика сидит на кровати. На ее щеках блестят дорожки слез. В одной руке кусок разбитого зеркала. На другой задран рукав свитшота, а из перерезанной вены толчками бьет кровь, заливая ее джинсы, покрывало и ковер.

Без Антона и Льва Евгеньевича в квартире становится тихо. Ни я, ни мама не решаемся заговорить первыми. Она начинает убирать со стола, а я, взяв из холодильника питьевой йогурт, ухожу в комнату. Я не была тут всего несколько дней, а кажется — целую вечность. Вроде ничего не изменилось, но стало чужим. Наверное, потому что изменилась я.

— Катюш, йогурт не еда, — все-таки сдается мама, заглянув ко мне. — Пойдем я тебе нормальный обед разогрею.

— Не хочу. — Сажусь в кресло перед компьютером и тупо пялюсь в черный экран.

Мама тяжело вздыхает, подперев дверной косяк плечом.

— Кать, ну давай поговорим.

— О чем?

— Обо всем. О нас. О Льве. Об Антоне.

— Не хочу.

— Хорошо. Давай о Радике, — предлагает она, вопреки своей неприязни к нему. — Он, наверное, с ума сходит от неизвестности.

— Радика больше нет. — Откручиваю крышечку и делаю глоток холодного йогурта.

— Как — нет? — недоумевает мама.

— Мы его убили и закопали в лесу. — Крутнувшись в кресле, смотрю в побледневшее лицо мамы. Дар речи она начисто теряет. Не хочет верить мне, но помнит же, чем занимается любовь всей ее жизни.

Только дверной звонок спасает маму от истерики, которую я ей гарантирую.

Помня, что за домом следят люди Громовых, я не препятствую маме открыть дверь. Любая подозрительная личность и на километр к нам не приблизится. Хотя появившийся на пороге гость все равно вызывает массу вопросов.

— Добрый день, Елизавета Геннадьевна! — уже хорошо знакомый мне голос лучится бодростью.

— Здравствуйте. Мы с вами знакомы?

— Возможно, вы меня не помните. Я и сам только сегодня понял, почему мне ваша фамилия знакома. Я Тимур Беркутов. Еще когда я был мальчишкой, вы работали у Громовых…