Он сидел в Татьянкиной комнате, на Татьянкиной тахте, ни к чему не стремясь больше и ничего не ожидая. Потому что знал: сейчас или часом позже — это не имело значения — отворится дверь, и войдет в свою комнату Татьянка…

Вошла Кристина.

— Може, будем обедать, Толек?

Он очнулся.

— Обедать? — И почувствовал голод — не ел с утра. — А может, подождем Зосю?

— Не, кохане! — мягко сказала Кристина. — Зоси нема. Зося в Варшаве. — И заметив, как потускнело, погасло счастливое лицо Толека, поспешно добавила: — Не надо так огорчаться! Дадим телеграмму, она приедет.

Они послали телеграмму Зосе в Варшаву на адрес студенческого общежития, где должна была остановиться их группа.

«Зосенька, возвращайся срочно», — написала Кристина. И подписалась: «Мамуся».

Она не захотела объяснять в телеграмме, почему именно Зосе надо вернуться. Не захотела писать, что приехал Анатолий.

— Зося знает, мамуся не стала бы ее вызывать даром, — сказала Кристина. — Она приедет…

Зося в самом деле приехала на другой день. Первым же поездом из тех, что в течение дня прибывали из Варшавы. Кристина и Анатолий были на вокзале.

Когда показался поезд, Кристина потянула Толека за колонну. Мимо них шли с поезда люди. Анатолий нервничал — он боялся пропустить Зосю. Кристина оставалась спокойной.

По перрону торопливо шла девушка со спортивной сумкой в руках. Зося?! Анатолий взглянул на Кристину и, заметив, как посветлело ее лицо, понял, что не ошибся. Тогда он вышел из-за колонны, незаметно подошел к Зосе.

— Пани позволит? — И, словно желая ей помочь, взялся за ручку сумки.

Резко обернувшись, девушка встретилась взглядом с Анатолием.

Анатолий увидел вспыхнувшие от возмущения ее глаза. Гневно сжатые губы. И упавшие на лоб золотые от солнца завитки. Он даже шрамик успел заметить — маленькую отметинку на смуглой ее щеке.

Ничего не осталось в Зосе от прежней его Татьянки. Но это была Татьянка — его сестра. Она была похожа на мать. Она была в их семью не только схожестью черт, но и чем-то неуловимым.

Это продолжалось мгновение.

Гневно сжав губы, Зося рванула сумку из его рук. К ним уже бежала Кристина.

— Зосенька! Это ж Толек! Толек приехал…

…Три дня Анатолий провел в семье Станкевичей: туристическая группа его уехала в Закопане, а он остался в Кракове.

Три дня Анатолий не расставался с Зосей — они были только вдвоем эти дни.

Просыпаясь утром, они находили на плите горячий завтрак. А возвращаясь, обед. Кристины не было. Кристину они видели лишь вечером, перед сном.

С утра до вечера Анатолий и Зося бродили по Кракову, по узким, словно ущелья, старым улочкам, по круто сбегавшим с холмов кривым переулкам, мимо древних замшелых стен и остроконечно уходящих в небо костелов — Зося показывала Анатолию Краков, каким любила его сама.

Ягеллонский университет.

— Знаешь, то первый в Польше, второй в Европе — с XIV века! — говорила Зося. И повторяла на память строки из указа Казимира Великого: — «Да будет он жемчужиной высоких наук… (розумешь, Толек? Жемчужиной!) Да выпускает мужей… советом знаменитых, добродетелью украшенных (розумешь, Толек?). Сведущих в различных знаниях…» — И добавляла задумчиво: — Может, за то история и зовет того короля «Великим».

Она рассказывала про золотой Ягеллонский глобус, изготовленный в начале XVI века, что хранится в университете. На глобусе том впервые обозначен был новый континент — Америка.

Рассказывала, что в тот же год, когда была открыта Америка, в университет поступил ничем не приметный юноша, Николай Коперник. И вела Анатолия к памятнику Копернику.

Зося показывала Анатолию Вавельский замок — в годы оккупации его занимал генерал-губернатор Польши Франк.

Анатолий и Зося переходили из зала в зал, а со стен смотрели на них короли. Молодые, входящие в силу, стареющие, старые. Правители Польши, Зося называла Анатолию их имена. И прозвища. И годы правления. И, рассказывая о них, приговаривала: «О, королям в Польше жилось совсем нелегко, Толек! Нет, совсем нелегко!»

Она была удивительно милая, его сестренка: веселая, застенчивая. И нежная…

Когда он глядел на Зосю, ему вспоминались где-то прочитанные строки. Звучали они примерно так:

Она была «польская панна» — его сестренка. И была — он чувствовал это — неотрывна, неотделима от всего, что показывала ему.

Зося охотно рассказывала Анатолию о себе. О своей студенческой жизни, институтских друзьях, о выбранной ею специальности.

Она охотно рассказывала ему о доме. О детстве. О мамусе. Об отце… «Тата так любил солнце, воду, рыбалку», — говорила Зося.

Она рассказывала, что если отцу на работу надо было к восьми часам утра, то он мог встать и в пять и в четыре, только бы часок посидеть на реке с удочкой. Или просто побродить над рекой. И ее, Зосю, он приучил к рыбалке. «О, знаешь, какой рыболов Зося!..»

Она охотно рассказывала ему о детстве — послеосвенцимском, позднем. Но если он спрашивал ее о чем-то более раннем, Зося ответить не могла.

— То мамуся помнит, — глядя на Анатолия ясными, очень ясными глазами, говорила Зося. — То мамусю надо спросить!

Но «мамусю» он не хотел спрашивать. Кристина уже рассказала ему, что могла. В первый же вечер — в тот вечер, когда Зося была в Варшаве.

Ему же хотелось понять, что из прошлого сохранила Зосина память.

Зося с интересом расспрашивала Анатолия о заводе, где он работает, об институте, в котором учится, о его друзьях.

Но почти не расспрашивала о семье. Лишь сдержанно поинтересовалась здоровьем матери, узнав, что та тяжело болела.

— Знаешь, откуда у тебя этот шрамик, Татьянка? — дотронувшись до ее щеки, однажды спросил ее Анатолий. И рассказал ей историю этого шрама, попутно рассказывая о том, что выпало на долю семьи. Об отце, который в первый же день войны пошел в бой на границе. А потом сражался за Белоруссию, как раз в то время, когда их вывозили в Освенцим. И брал Оцк. И погиб под Оцком в 1944 году. А похоронка, которую мать получила еще в августе 1941 года, оказалась ошибочной, неверной.

Он погиб под Оцком. И был награжден посмертно за бой, в котором погиб. Его орден — орден Красного Знамени — хранится в музее Оцка. А на стенде «Они погибли за Родину» висит его портрет.

Он рассказывал ей о матери. О том, как она с малюткой Татьянкой на руках по немецким тылам добиралась до Белоруссии, до деревни, где жили их дед и бабушка. И как потом помогала партизанам.

Зося слушала сочувственно… иногда с затуманенными глазами. Но так — Анатолий видел это, — будто речь шла совсем не о ней, Татьянке. И не о нем, Анатолии. И не об их родителях. Будто он пересказывал ей трагические судьбы других людей, совершенно чужих людей.

Однажды он показал Зосе Катину фотографию.

— Хочешь посмотреть маму?!

Зося долго глядела на эту фотографию.

— Какое красивое еще лицо твоей матери, — наконец сказала она.

«Твоей?!»

Последний перед отъездом Анатолия день они провели в Освенциме. Анатолий хотел повидать Войтецкого. Он привез ему список не нашедшихся и поныне белорусских детей — «детей Освенцима».

Но дело было не только в этом. Анатолий хотел побывать в Освенциме вместе с Зосей — именно с Зосей. С тех пор как Кристина и Михал унесли ее с собою из Освенцима, Зося ни разу не была там.

Анатолий надеялся вместе с ней восстановить в памяти подробности их освенцимского «детства». Надеялся этим прошибить ту не то чтобы отчужденность, но отдаленность, холодок к прошлому, который он ощущал в Зосе. Для Зоси ее жизнь начиналась с рук Михала. С дома Михала и Кристины.

Был обычный рабочий день в музее. Лето — время туристских путешествий. И множество экскурсионных автобусов стояло подле ворот. И множество людей — иностранцев по виду, мужчин и женщин разного возраста, с фотоаппаратами различных систем, нацеленными на все, на что только можно было их нацелить, — толпились у ворот, у автобусов, у окошка диспетчера.