— Замерзла? Садись к батарее поближе. Хочешь чаю? — Он был так обрадован, что видит ее наконец.

Казимир заварил покрепче чай, достал из шкафа стаканы. Налил себе и Марысе чаю, поставил на стол сахарницу.

— Как себя чувствуешь?

— Как рыбак! — грея у батареи руки, мрачно отозвалась Марыся.

Казимир удивленно взглянул на нее.

— Присказка такая. Не знаете? — Она чуть помедлила. — «Откуда идешь?» — «С речки». — «Что там делал?» — «Лещей ловил». — «Много поймал?» — «Ни одного!» — «Как же ты знаешь, что то лещи были?»

Присказка прозвучала невесело. Казимир не смог улыбнуться. Их глаза встретились. Марыся протянула фотографию номера:

— 77562!

— Я знаю, — не глядя на фотографию, сказал Войтецкий.

— Звонили в лабораторию?

— Да! Но и раньше знал это. До фотографии.

— Знали?!

Войтецкий подошел к шкафу, взял с полки тетрадь — последнюю в разделе «Послевоенные судьбы детей Освенцима», — в эту тетрадь он записал сообщение Ступаковой о Зосе. Раскрыл на нужной странице, подал Марысе:

— Читай.

И отошел к окну, став так, чтоб не видеть лица Марыси, — не мог он видеть ее лицо.

Марыся положила тетрадь на стол. Помедлила, видно, обдумывала прочитанное. Спросила:

— Зосю видели?

— Нет. Говорил с ее матерью. Названою…

— Что говорили?! — настойчиво допытывалась Марыся.

— Что? — Казимир добросовестно попытался ей передать разговор с Кристиной.

Ему легко было разговаривать с Марысей. Она была из понятливых — таким не нужно ничего договаривать: схватывают мысль на лету.

— Вот какие казусы выкидывает судьба, Марысенька! — закончил Казимир.

Марыся откликнулась не сразу:

— Вам надо повидать Зосю.

— Думаешь, это чему-нибудь поможет?

— Думаю — да! Зося взрослая. Может сама решать.

Открыв сумку, она достала оттуда пачку писем, положила на стол перед Казимиром.

— Письма Толека. Я привезла их вам… для архива. А теперь вот что думаю: отдайте их Зосе.

— Марыся! Анатолий писал их тебе.

— Мне?! — Она покачала головой. — Он писал их своей сестре — Татьяне. Моего имени нет ни в одном письме. — И повторила настойчиво: — Покажите их Зосе, пан Казимир. Пусть она прочитает эти письма.

Потом, без Марыси, обдумывая ее совет, Войтецкий не мог не согласиться с нею. Он чувствовал: Марыся права. Решать в конечном счете будет Зося-Татьяна. И он не смеет отказываться от этой попытки, он должен предоставить ей возможность решать. Как бы трудно ни оказалось, он должен говорить с Зосей.

«И как бы она ни решила, — думал Казимир, — все равно она должна знать свою историю — историю своей семьи».

К тому же Войтецкий таил надежду, что письма Анатолия, если прочтет их Кристина, — а Кристина прочтет их, он в этом не сомневался, — что письма эти, силу воздействия которых Казимир ощутил на себе, вызовут отклик в душе Кристины, пробьются сквозь то равнодушие, черствость, которыми она, защищаясь, огородила себя.

В письме к Анатолию Войтецкий так описывал свою встречу с Зосей:

«Не буду скрывать от тебя, Анатолий, я очень много думал и переживал перед этой встречей. И таким же нелегким переживанием для меня оказался разговор с Зосей. Для того чтобы ее увидеть, я отправился к пани продекан того факультета, на котором учится Зося, рассказал ей вашу историю.

Пани продекан, женщина немолодая, жизненно опытная, сама мать, приняла все это близко к сердцу. Она помогла мне встретиться с Зосей.

Но прежде я напишу тебе, Анатолий, несколько слов о „детях Освенцима“.

Я глубоко убежден, что каждый одинокий ребенок требует, чтоб его любили, хочет иметь отца и мать. И было очень правильно, когда детей по освобождении из лагеря брали в польские семьи. Не все дети попадали при этом в одинаковые условия, но Зосе повезло. Зосю взяла хорошая семья.

Теперь, познакомившись с ее названой матерью, я с полной убежденностью говорю тебе это.

Не очень давно их семью постигла утрата — умер названый отец Зоси. И почти в то же время дошли до них слухи о ваших поисках.

Ты должен это понять, Анатолий! Названая мать Зоси сломлена этой утратой. И думает, что находится под угрозой другой утраты — своего единственного любимого ребенка.

Надо помнить: у твоей матери есть ты, Анатолий, а у той матери — никого, кроме Зоси. Она боится потерять Зосю, боится, что установление контактов с вашей семьей означает утрату Зоси.

Я хотел бы, чтоб ты это понял, Анатолий, хотя молодому человеку, у которого все еще впереди, не так легко это понять!

Но я все же надеюсь, что ты поймешь, почему мои объяснения с названой матерью Зоси не дали никаких результатов. Они оказались настолько бесполезными, что я не считаю нужным сообщить тебе ее адрес. Если говорить честно, я даже не убежден в том, что мать Зоси, хорошая, повторяю, очень хорошая женщина, отдаст ей твое письмо.

Поэтому я решил поступить иначе. По совету Марыси, не спрашивая тебя, чтобы не оттягивать времени, я решил передать лично Зосе те письма, которые ты писал своей сестре, ошибочно считая, что это Марыся.

Я не знал, насколько понимает русский язык Зося, поэтому мы с Марысей перевели на польский те твои письма, в которых ты рассказываешь историю своей семьи, рассказываешь о том, как тебя разлучили с Зосей и как вы все годы искали ее.

Марыся перепечатала эти письма, а я, встретившись с Зосей в кабинете пани продекан, передал ей письма — оригиналы и перевод. А также фотографию вашей семьи.

Вот как она это приняла…»

Тут Войтецкий прервал письмо. Оказалось совсем непросто описать эту встречу, хоть он и сегодня отчетливо видел перед собою лица, выражение лиц. Мог воспроизвести весь ход разговора в его оттенках, акцентах. Но при этом он опасался, как бы точным описанием не ранить Анатолия. Не посеять в нем недоброго чувства к сестре. И к женщине, которая заменила ей мать.

…Когда Зося вошла, Войтецкий сидел у стола пани продекан, лицом к двери. Поэтому он успел заметить, как несмело приоткрыла дверь Зося. И как несмело она вошла: тоненькая, прямая, вытянувшаяся, как былинка, — кажется, подуй — упадет.

Зачем ее вызывают к пани продекан, Зося не знала, но, видимо, догадывалась.

— День добрый! — сказала она напряженным, звенящим голосом и, выжидая, остановилась у стола, за которым сидела пани продекан. Та познакомила ее с Войтецким.

— Зося, пан приехал из Освенцима. Хочет с тобою говорить…

Зося молча взглянула на Войтецкого, — рука ее была вялой, холодной. И так же молча села в предложенное ей кресло.

Она была очень отлична от Марыси. И внешне и, видимо, внутренне.

Она показалась Войтецкому более спокойной, чем Марыся. Более уравновешенной, но и более впечатлительной, углубленной в свои переживания.

Марыся — буйная голова! Сразу все принимала или же отвергала начисто, не позволяя себе задерживаться на трудном, на том, что причиняло ей боль.

Она умела, может быть, от природы, а может, выработав это в себе, стойко сопротивляться обстоятельствам.

В Марысе ощущалась уверенность человека, который сам принимает решения. И сам отвечает за себя.

А Зося… Зося показалась Войтецкому нежной, нерешительной.

Марыся целиком зависела от своих настроений. И внешний вид ее тоже зависел от ее настроения.

Она могла появиться у Войтецкого в экстрамодном, экстравагантном платье, которое сама, на живую нитку, сшила себе. С замысловатой прической, тщательно сооруженной из неожиданно ставших платиновыми (или серебряными, или седыми) волос. А то приезжала в потрепанных старых брючках и свитерке, с давно не крашенными, остриженными по-мальчишески вихрами…

Зося же… Зося выглядела аккуратной, добропорядочной девушкой из хорошей семьи.

Темно-русые от природы Зосины волосы были слегка взбиты (по моде). Скромное, очень скромное платье, но вполне современных линий. Ничего кричащего не было в ее внешности. Ничего раздражающего, излишнего.

Казимиру подумалось, что по облику Зося много больше подходит к семье Климушиных, чем Марыся. Не случайно он так настойчиво повторял в своих письмах, что Марысю «надо понять»…