— Поединки стали злые, — вспоминал Максимилиан, — они и до этого не были излишне галантными, а тут и вовсе все озлобилось.

— Угу, точно-точно, — поддержал его товарищ, — бойцы стали и сами друг друга оскорблять прямо на помосте. Бились без жалости и честности.

— Но большой драки не случилось? — уточнил генерал.

— Большой нет, но раздор на трибунах не затихал, служители из сил выбивались, всё время выгоняя зачинщиков, — продолжал прапорщик Брюнхвальд. — Так пока они одного выгонят, парочка других уже вина напилась и тоже начала буйствовать.

Генерал был немного разочарован. Он надеялся на большую драку, в которой дело непременно должно было дойти до оружия. Ему необходима была кровь. Пусть даже проистёкшая из ранения, а не смерти. Ему нужен был громкий инцидент, о котором начнут судачить в городе. А тут, несмотря на все его задумки, всё обошлось без крови. Теперь ему придётся самому устраивать нечто такое, что не прошло бы для горожан незамеченным, что-то звонкое, о чём в городе заговорили бы.

— А призы всё-таки все получили? — с некоторым сожалением спросил у своих офицеров генерал.

И тут ему повторил историю с чашей, но на сей раз уже в красках, Людвиг фон Готт.

— Да, — подтвердил слова товарища Максимилиан, — а после они стали расходиться. Пошли по улицам, распевая гимны своих школ.

Да, не всё вышло так как он хотел, но барон уже привык, что идеальный результат — это большая редкость, и он отпустил офицеров. А сам опять же забился в угол, вытянул ногу на лавке и стал ждать.

Время, время, время… Вот что сейчас было самым важным. Время… А оно неумолимо убегало. Необходимо было действовать сейчас, пока свежи в памяти обиды и злые слова, пока обида ещё будоражит разум и заставляет молодую кровь бурлить. А он был вынужден ждать. Ждать вестей от Черепахи.

Казармы утихли после ужина, дежурные офицеры сидели за большим столом и болтали о чём-то, солдаты частью уже улеглись, другие, собравшись кучками вокруг ламп, смеялись или играли в кости по мелочи. А он, глядя как у печки клюёт носом, но пытается не заснуть мальчишка Ёган, всё думал и думал, как продолжить начатое дело, как разбередить этот заросший салом город. Было у него несколько мыслей, но, кроме мыслей, нужны были ещё и исполнители. А они не спешили появляться в его казармах.

«Чёртов висельник! Где шляется этот Гонзаго?».

И когда барон уже подумывал поехать домой, как «чёртов висельник» и появился. И уже по его виду генерал понял, что не всё идёт гладко. Он сразу спросил у трубочиста:

— Ну что? Порадуешь меня чем-нибудь?

— Нечем мне порадовать вас, — почти сразу ответил тот. — Наш поросёночек…

— Поросёночек… это Рейнхаус? — уточнил Волков.

— Он, — кивнул Гонзаго. — Так вот, он с целой бандой других свиней таскается по городу, пьяны, сволочи, ходят с факелами, орут песни, задирают прохожих, нет никоей возможности с ним побеседовать, их там человек тридцать, все при оружии. И сдаётся мне, что расходиться они не думают; когда я их оставил, они собирались идти в трактир, пить дальше. Я Вигу сказал, но он говорит, что такую прорву народа, хоть и пьяного, ему не осилить, надобно ждать другого дня.

— Другого дня…, — раздосадованно повторил Волков. — Да нет у меня других дней.

Он и вправду не мог ждать, ему нужно было действовать, пока всё не остыло. И тут Гонзаго и говорит:

— А может, вот вам что понравится… Тут один мой знакомец рассказал, что у этого шебутного задиры Гвидо Рейнхауса есть братец старший, Михаэль. Гордость семьи и любимец папаши, и всё такое… Может, он вам подойдёт… Вместо Гвидо…

— Ну-ка, рассказывай, — заинтересовался генерал.

— Да рассказывать там особо и нечего, у Гвидо есть брат старший, он таскается к одной девке, хотя сам женат, почитай, каждую ночь к ней ездит, так и живёт на два дома, днём с женой, ночью с девкой, уже и ублюдка с ней прижил. Если вам нет разницы, то мы его поутру встретим, он только со слугой к бабе своей ездит.

— И кто же тебе сказал, что он сегодня у своей бабы?

— У её отца-столяра подмастерьем мой дружок работает, он мне и рассказал сегодня, недавно совсем.

Это был не лучший вариант, но время упускать было нельзя.

Действовать нужно было сейчас. И действия должны были быть громкими. Он не хотел, чтобы на это дело горожане отреагировали так же, как и на избиение приезжего судьи.

— Хорошо, — согласился барон после некоторого раздумья. — Пусть Виг отделает старшего братца вместо младшего, но при этом пусть обязательно скажет, что это ему за судью. Слышишь, это должно быть сказано обязательно.

— Что это вы задумали, добрый господин? — трубочист смотрел на него внимательно, словно собирался разглядеть в холодном лице старого солдата его мысли.

Но Волков лишь достал из кошелька деньги и отсчитал десять талеров задатка.

— Повтори, что нужно будет сказать Михаэлю Рейнхаусу после того, как вы отделаете его палками?

— Что это ему за избитого судью, — ответил трубочист, забирая деньги. Деньги его, судя по всему, интересовали больше, чем ответ на заданный вопрос. — Как дело сделаем, так приду за остальным.

Но барон ещё не закончил разговор. Дело было в том, что он не получил того эффекта от турнира, на который рассчитывал. А посему генералу, после долгих размышлений на лавке, пришел к выводу, что ему необходимо предпринять некоторые дополнительные усилия.

Он достает из отдельного кармана кошелька дублон и подносит его к носу трубочиста: погляди-ка сюда, приятель. И говорит:

— А скажи-ка, Гонзаго, ходишь ли ты к причастию?

— Давненько я не был в церкви, — отвечает трубочист, — туда только чистым идти надобно, а мне помыться некогда, и одёжу постирать тоже некогда.

— Это плохо, друг мой, — говорит генерал, но золотой монеты от носа собеседника не убирает, — но хорошо, что ты хоть истиной веры, что ты наш человек.

— А к чему вы это ведёте? — интересуется трубочист.

— А есть ли у тебя знакомый золотарь? — продолжает генерал, игнорируя вопрос Гонзаго.

— Так, почитай, я всех их знаю, наша гильдия с их гильдией завсегда вместе на городских ходах идёт, — отвечает трубочист и добавляет: — Да, всех знаю хорошо.

И тогда генерал продолжает:

— Этот дублон — уж и не знаю, сколько он стоит здесь у вас, пятьдесят семь или пятьдесят восемь талеров, наверное, менялы за него дадут — так вот, думаю я, что отдам его тебе… не Черепахе, а тебе… если ты устроишь мне одно дельце.

— Ох и не пойму я вас что-то, добрый господин, — отвечает ему Гонзаго, а сам смотрит искоса, с прищуром, соображает изо всех сил, по его лицу это заметно, — то золото мне предлагаете, то про причастие спрашиваете, то про золотарей наших… Уж не хотите ли вы, чтобы я золотаря какого городского зарезал?

Он спрашивает про это абсолютно серьёзно, но в ответ на этот вопрос генерал начинает смеяться:

— Вот ты, Гонзаго, дурь сморозил! Кто ж убивает самых полезных в городе людей? На то решится уж совсем какой-нибудь злодей. Нет, не из таких мы, золотарей убивать не нужно. А нужно будет то, что они в своих бочках возят.

— Вы уж совсем меня запутали, добрый господин, — не понимал трубочист. — Неужто вы будете платить золотом за дерьмо?

— Именно, — продолжает смеяться генерал. — За два ведра этой удивительной жижи ты получишь этот прекрасный золотой. Причём имей в виду, я отдам его не Вигу Черепахе, а тебе. О, я даже и представить не могу, сколько всего нужного ты можешь купить на эти деньги.

— Ну ладно уже, не травите душу, говорите, что нужно сделать, — не выдержал Гонзаго. — А что купить на золотой, я уже и так знаю. Долги за жильё отдам, да мяснику с булочником, да дров куплю, чтобы жена с детьми не больше не мёрзли этой зимой, будь она проклята.

И тут Волков сразу изменился в лице, стал серьёзен и холоден, от весёлости, что была в нём буквально пару секунд назад, не осталось и следа, и он сказал:

— Привезёшь бочку золотаря к кафедралу, на главную площадь, и выплеснешь пару вёдер на двери церкви. Давай… Дело плёвое — деньги большие.