Я подготовилась к этому вопросу, как и к любому другому, который могла бы задать мне журналистка. Она была единственной, кому я дала интервью в прошлом году, медийной фигуре, имя которой было синонимом смекалки и успеха – и которая, что более важно, сама была филантропом.

– Весело? – ответила я, на что она усмехнулась. – Я не хотела, чтобы это звучало надменно, – добавила я, показывая искренность, которую чувствовала. – Я полностью осознаю, что я фактически самый везучий человек на этой планете.

Лэндон сказала мне, что искусство такого интервью – интимного, долгожданного, с журналисткой, которая была почти такой же притягательной, как и я, – заключалось в том, чтобы оно звучало как беседа, чтобы аудитория почувствовала, что мы просто две женщины, разговаривающие честно и открыто.

– И главное, – продолжила я, благоговейный трепет в моем голосе эхом разнесся по комнате в Доме Хоторнов, где проходило интервью, – что это никогда не кажется мне по-настоящему нормальным. Просто невозможно привыкнуть к этому.

Здесь, в этой комнате, которую персонал стал называть Укромным уголком, было легко почувствовать благоговейный трепет. Комната была маленькой по стандартам Дома Хоторнов, но каждая деталь в ней, от переделанных деревянных полов до отвратительно удобных кресел для чтения, была задумала мной, несла мой отпечаток.

– Вы можете поехать куда угодно, – отметила интервьюер, вторя благоговению в моем голосе. – Делать что угодно.

– Этим я и занимаюсь, – ответила я.

Вдоль стен Уголка тянулись встроенные полки. Куда бы я ни поехала, я привозила оттуда что-нибудь на память как напоминание о приключениях, которые я пережила. Картина, книга на местном языке, камень из земли, что-то, что находило отклик в моей душе.

– Вы ездите куда угодно и делаете что угодно… – многозначительно улыбнулась журналистка, – с Джеймсоном Винчестером Хоторном.

Джеймсон Винчестер Хоторн.

– Вы улыбаетесь, – отметила она.

– Вы бы тоже улыбнулись, – сказала я, – если бы знали Джеймсона.

Он оставался собой – любителем острых ощущений, жаждущим, идущим на риск – и был гораздо бо́льшим.

– Как он отреагировал, когда узнал, что вы отказались от большей части состояния его семьи?

– Сначала это его поразило, – признала я. – Но в конце концов это стало игрой – для всех них.

– Для всех Хоторнов?

В этот раз я попыталась улыбаться не так сильно.

– Для всех мальчиков.

– Мальчики, братья Хоторны. Половина мира влюблена в них сейчас больше, чем когда-либо.

Это не было вопросом, поэтому я промолчала.

– Вы сказали, что, после того как прошел шок от вашего решения, раздавать деньги стало игрой для братьев Хоторнов?

Все в этой жизни – игра, Эйвери Грэмбс. Главное, что каждый должен для себя решить – станет ли он стремиться к победе.

– Это игра на время, мы ищем правильные цели и правильные организации, чтобы дать им деньги, – объяснила я.

– Главным условием создания вашего фонда было то, что все деньги должны истратиться в течение пяти лет. Почему?

Это был более удобный вопрос, чем она думала.

– Большие изменения требуют больших дел, – сказала я. – Копить деньги и медленно распределять их с течением времени никогда не казалось мне правильным решением.

– Значит, вы обратились к экспертам.

– Да, к экспертам, – подтвердила я. – Академикам, людям, твердо стоящим на ногах, и даже просто людям с масштабными идеями. У нас были открытые вакансии на места в совете директоров, и сейчас в фонде работает более сотни людей. В нашей команде есть все: от лауреатов Нобелевской премии и стипендии Макартура до правозащитников, медицинских работников, жертв домашнего насилия, заключенных и целой дюжины активистов в возрасте до восемнадцати лет. Вместе мы разрабатываем и анализируем планы действий.

– И рассматриваете предложения, – журналистка вторила моему задумчивому тону. – Любой желающий может подать предложение в Фонд «Анна, одинаково читается с начала и с конца».

– Любой, – подтвердила я. – Мы хотим получить лучшие идеи и лучших людей. Вы можете быть кем угодно, откуда угодно. Вы можете чувствовать себя никем. Мы хотим услышать вас.

– Как придумали название фонда?

Я подумала о Тоби, о маме.

– Это, – произнесла я, весь мир наблюдал за мной, – загадка.

– Говоря о загадках… – Изменение в тоне ее голоса предупредило меня, что мы подходим к более серьезным темам. – Почему? – Вопрос повис в воздухе, но затем интервьюер продолжила: – Почему, получив в наследство одно из крупнейших состояний в мире, вы отдали почти все? Вы святая?

Я фыркнула, что, вероятно, будет не очень хорошо смотреться в глазах миллионов, но я ничего не могла с собой поделать.

– Вы правда думаете, что если бы я была святой, – сказала я, – то я бы оставила себе два миллиарда долларов? – Я покачала головой, при этом мои волосы рассыпались по плечам. – Вы понимаете, сколько это денег?

Я не чувствовала агрессии и надеялась, что ее не прозвучало в моем голосе.

– Я могла бы тратить сто миллионов долларов в год, – объяснила я, – каждый год в течение всей моей жизни, и после этого все равно остался бы шанс, что после смерти у меня будет больше денег, чем сейчас.

Деньги делали деньги – и чем больше их было, тем выше была норма прибыли.

– Но честно, – добавила я, – я не могу потратить сто миллионов долларов в год. Физически не могу! Так что нет, я не святая. Если вам действительно это интересно, я довольно эгоистична.

– Эгоистична, – повторила она. – И раздаете двадцать восемь миллиардов долларов? Девяносто четыре процента всех ваших активов. И думаете, вас надо спросить, почему вы не делаете больше?

– Почему нет? – ответила я. – Однажды мне сказали, что с таким состоянием в определенный момент дело становится уже не в деньгах, потому что вы не смогли бы потратить миллиарды, даже если бы попытались. А во власти. – Я опустила взгляд. – И я не думаю, что кто-то должен обладать такой властью, особенно я.

Мне было интересно, наблюдал ли за этим Винсент Блейк, или Иви, или кто-нибудь из других крупных игроков, которых я встречала с тех пор, как получила наследство.

– И семья Хоторнов в самом деле смирилась с этим? – спросила журналистка. В ее голосе также не звучало агрессии. Только интерес и глубокое сочувствие. – Парни? Грэйсон Хоторн бросил Гарвард. За последние шесть месяцев у Джеймсона Хоторна появились проблемы с законом по меньшей мере на трех континентах. Недавно сообщалось, что Ксандр Хоторн работает механиком.

Ксандр работал с Исайей – как в его мастерской, так и над несколькими новыми технологиями, от которых они были без ума. Грэйсон бросил Гарвард, чтобы полностью направить свои силы на проект раздачи денег. А единственная причина, по которой Джеймсона арестовывали – или почти арестовывали так много раз, заключалась в том, что он не мог отказаться от пари.

Особенно от моих.

Единственная причина, по которой я не попала в подобные заголовки, заключалась в том, что у меня лучше получалось не попадаться.

– Вы забыли про Нэша, – легко отметила я. – Он следит за баром и работает дегустатором кексов по выходным.

Теперь я улыбалась, излучая такие удовлетворение и радость, которые человек не мог бы подделать. Братья Хоторны не пустились во все тяжкие, как она предполагала. Они – все они – стали именно теми, кем и должны были быть.

Они были вылеплены Тобиасом Хоторном, сформированы и выкованы руками миллиардера. Они были особенными, выдающимися, и впервые в своей жизни они жили не под гнетом его ожиданий.

Интервьюер увидела мою улыбку и слегка сменила тему:

– Можете ли вы как-то прокомментировать слухи о помолвке Нэша Хоторна с вашей сестрой?

– Я не обращаю внимания на слухи, – удалось мне сказать с невозмутимым видом.

– А как насчет вас, Эйвери? Как вы отметили, у вас в руках все еще огромное состояние. Какие у вас планы?