— Ой, каки они задорны на работу, Мазины-то! — говорили в Курцеве. — Не знаем, обедать-то обедают ли? Прям бросаются на работу…

Совсем иного характера были донца-картины и картины на фанере у Игнатия Клементьевича Лебедева. Суховатые, тщательно выделанные, сложные по композициям, но живописно тоже всегда очень тонкие, чаще всего нежнейших, прозрачных кисельных, сиреневых, голубоватых тонов. Изящный был художник.

А Федор Семенович Краснояров сочинял наивные поэтические фантазии про изобильные крестьянские хозяйства, про деревенский домашний уют. Никаких композиций не признавал: нагородит, нагородит одно на другое, но все так трогательно, так поэтично, тепло, ласково.

Сказочными сюжетами увлекался лихой по манере Николай Тихонович Крюков. Крюковы все были по письму размашисто лихими, и все любили сказки, хотя и бытовых сюжетов у них немало с очень статными нарядными красавицами.

В общем, к концу девятнадцатого века под Городцом сформировалась целая художественная школа, со своей вполне самостоятельной образно-живописной системой, которой, как вы видели, было под силу отображать самые разнообразные жизненные явления, самые серьезные мысли и чувства.

Во второй половине девятнадцатого века фактическим хозяином России стало купечество.

А из каких они были — новые русские богатеи-то?

В основном, как и прежде, из вчерашних крепостных, из черносошных да посадских людишек. Помните, Иван Тихонович Посошков вышел в купцы второй гильдии. У Николая Петровича Шереметева было несколько «капиталистых» крепостных, то есть имевших изрядный капитал, а один — Шелунин — даже числился миллионером, владел торговыми судами, приписанными к Рижскому порту, лавками в Москве и Санкт-Петербурге, не единожды ссужал хозяина большими суммами взаймы. Но по законам Российской империи вел все свои дела Шелунин под именем, вернее — именем его сиятельства графа, действительного тайного советника, обер-камергера, сенатора и кавалера Николая Петровича Шереметева. Он же юридически значился и владельцем всех шелунинских богатств вместе с ним самим и со всеми его ближними. Крепостной человек не имел никаких прав на самостоятельные владения и дела.

Ну а с 19 февраля 1861 года у всех были все права.

И смотрите, как они в основном делались — тогдашние капиталы-то.

Крестьянин деревни Зуево, что на Клязьме за Гавриловым посадом, Савва Василия сын Морозов, устроил на своем подворье первоначально простейший ручной ткацкий стан, на котором изготавливал шелковые цветные ленты и шелковую ажурную ткань. Работал только семейством: сам, жена, подраставшие сыновья и дочери. Сыновей в конечном счете было пятеро. Всю неделю все, значит, у этого стана, а в ночь на субботу или на воскресенье Морозов складывал все наработанное в заплечный берестяной короб и пешком в Москву. Всю дорогу рысцой, чтоб побыстрей. Утром придет в Первопрестольную, иногда на базаре свои ленты и ажур продаст, а то и прямо по домам разнесет — постоянных клиентов завел, — похарчится, и к вечеру обратно, да тоже рысцой, чтоб побыстрей. И в понедельник спозаранку снова со всеми домашними у стана.

А от его Зуева до Москвы, между прочим, шестьдесят верст, а он их все рысцой. За сутки, значит, помимо пребывания в Москве, пробегал сто двадцать верст, а по-нынешнему — три полных марафонских дистанции. Да так каждую неделю, да много лет подряд, и работая остальное время на стане, расширяя и расширяя производство, устанавливая новые машины уже с механическими приводами, нанимая рабочих.

Ведь подлинный же богатырь был, даже исполин, равных которому и во всем мире не больно-то много сыщется. А от него и сыновья, и вся морозовская династия пошла такая же могучая, давшая России невероятно много, начиная с основания целого нового текстильного города Орехова-Зуева, со строительства десятков самых современных по тем временам фабрик и разных иных производств и кончая изданием крупнейших российских газет, созданием Философского общества при Московском университете, строительством Московского Художественного театра, Музея французской живописи, возведением целого клинического городка на Девичьем поле, ныне Пироговской улице, учреждением и строительством Кустарного музея на нынешней улице Станиславского, огромным собранием русского фарфора.

И костромской подросток из крепостных Ванюшка Сытин, пришедший в Москву на заработки и нанявшийся мальчиком на побегушках в книжную лавку, не год и не два потом ходил офеней с коробом за спиной по всей Руси, торговал лубками и дешевыми книгами для народа, пока сам не стал их печатать и не завел, в конце концов, огромную и самую совершенную по тем временам типографию, в которой печатались миллионы отличных недорогих книг, календарей, учебников и миллиард, как он сам считал, все тех же лубочных картинок, в основном, конечно, осовремененных, литографских, но немало и старых.

Иван Дмитриевич Сытин практически все издавал, прежде всего, для народа, как по характеру, так и по доступности, по ценам. То есть занимался великим просветительством. И его «Товарищество» было тогда крупнейшей книгоиздательской и книготорговой монополией мира.

И торговец и финансист Кузьма Терентьевич Солдатенков основал большое книгоиздательство, выпускавшее в основном научную литературу, в том числе и очень редкую, ценнейшую, и самую что ни на есть популярную. А кроме того, Солдатенков строил училища, больницы, собирал редкие книги и картины, которые завещал Румянцевскому музею. «Мое желание, — писал он великому художнику Александру Иванову, с которым дружил, — собрать галерею только русских художников». И Иванов вовсю помогал ему в этом деле, в коллекции были великолепные полотна, в том числе и самого Александра Андреевича, и даже эскиз его знаменитого «Явления Христа народу».

Кстати, Солдатенков был старообрядцем, «по Рогожскому кладбищу», как тогда писали; Рогожское кладбище в Москве было официально старообрядческим, с главным старообрядческим храмом (поповцев) при нем. Имел в доме и свою молельню.

И Савва Васильевич Морозов похоронен на этом кладбище.

Из крупнейших наших предпринимателей-меценатов большинство старообрядцы.

Ну а какую уникальную и, кажется, тоже единственную в своем роде на весь белый свет картинную галерею собрали текстильные фабриканты Павел и Сергей Михайловичи Третьяковы, слишком хорошо известно. Хочется лишь обратить внимание и особо подчеркнуть, что тоже ведь «только русских художников».

А кожевенный фабрикант, предок которого пришел в Москву с семейством и с двумя подводами скарба из Зарайска, Алексей Александрович Бахрушин так увлекался театром, что собрал единственную в мире — это тоже абсолютно точно — коллекцию буквально всего, что имело хоть какое-то отношение к театру, разумеется, к своему, к русскому. Построил для нее специальное здание у Зацепы (недалеко от Павелецкого вокзала), в котором и поныне размещается широко известный Театральный музей имени А. Бахрушина.

Многие годы Алексей Александрович председательствовал и в Русском театральном обществе, сделав для него невероятно много полезного. И вообще был для тогдашних московских, да и не только московских, театров и артистов почти что за отца родного и любимого.

А его брат Сергей Александрович опекал балет и не пропускал ни одного балетного спектакля ни в Москве, ни в Петербурге. И еще опекал Михаила Александровича Врубеля, покупая у него все, что мог.

Бахрушиных — и этих, и старшее поколение — даже прозвали в Москве «профессиональными благотворителями», так много они делали для русской культуры и простого народа.

И Щукины тоже. И Прохоровы. И Алексеевы. И Боткины. И Хлудовы. И Зимины. И Остроуховы. И Рябушинские. И Мамонтовы…

Почему же русские торговцы, промышленники и банкиры так массированно и напористо вошли в русскую культуру? Так целенаправленно?

Да потому, что, став хозяевами жизни, они сами по-прежнему жили в духовном мире своего народа, были воистину одной с ним плоти и крови, тем более старообрядцы, и заемная господская культура, конечно, была им слишком чужда, и они, сильные и сплоченные, просто восстанавливали справедливость — делали и господскую культуру русской, старались, чтобы народ везде, во всех сферах занял наконец соответствующее ему место.