Да каждый бывавший или постоянно бывающий в пусской церкви, где есть настоящий хор, прекрасно знает как бесподобно его пение, как оно величественно, проникновенно, страстно, богато, а зачастую и виртуозно мелодически, как завораживает и облегчает, высветляет душу, отрывая ее от земли и унося в горние выси.

К пятнадцатому веку на Руси были распеты очень многие церковные книги, и знаменный распев достиг такого же высочайшего совершенства и национального своеобразия, как иконопись и зодчество.

И к счастью, древние грамоты и книги сохранили нам и имена выдающихся распевщиков, а по существу-то композиторов, сочинявших и исполнявших первыми эти духовные песнопения… В Новгороде Великом в первой половине шестнадцатого века славился Иван Акимов сын Шандуров, который помимо распевов написал и музыкальную грамматику: «Учение о триестествогласии, или тризвучии, правила гармонии, указывающие пределы для мелодических скачков голоса». В «Усольской стране» знаменитым распевщиком был Степан Голыш, создавший свою певческую школу, из которой вышел еще один блестящий композитор и певец — Иван Лукошко, или Лукошков, в иночестве Исайя, ставший архимандритом Рождественского монастыря во Владимире. У новгородцев братьев Василия и Саввы Роговых у каждого была своя самостоятельная певческая школа, в которые приезжали учиться чуть ли не со всей Руси — так они славились. Причем Василий, в постриге Варлаам, руководил ею до последнего дня своей жизни, а она была долгой, и упокоился он в высочайшем сане митрополита Ростовского. Вот как ценились и почитались подобные творцы! При Иване Грозном очень славилась школа его певчих дьяков Федора Христианина и Ивана Носа. Иван Нос распел стихири, богородичные, многое другое. Дьяк Иван Безбородое распел Псалтырь.

И каждый истинный творец, конечно же, вносил в это искусство что-то свое, новое, так что знаменные распевы непрерывно совершенствовались, усложнялись, богатели, никогда вместе тем не теряя своей корневой связи и опоры на протяжную народную песню.

Даже Грозный царь и тот ведь, как известно, вложил в сию копилку пусть небольшую, но все же свою толику: написал две стихири — сами стихи, указав мотив, на который они должны петься. Одну — посвященную памяти митрополита Петра, перенесшего столицу митрополии из Владимира в Москву, вторую — посвященную Сретенью Владимирской Богоматери. И еще написал канон ангелу «Грозному воеводе», который подписал своим любимым литературным псевдонимом: «Парфений Уродивый».

Вы вдумайтесь: деспот, страшнее которого русская история не видела, сочиняет духовные песнопения, и безумно любит их, и всякое иное пение любит, и всякую музыку — слушал гусляров, рожечников, гудошников и иных музыкантов постоянно; и знает, понимает, чувствует все это не хуже своих талантливейших распевщиков-композиторов Федора Христианина и Ивана Носа. Значит, какой же высочайшей была тогда музыкальная культура! И литературная, поэтическая тоже, ибо он ведь был и талантливейшим литератором, публицистом и философом.

И не только он. Не случайно в библиотеке знаменитых Строгановых только певческих книг было сто четыре, и первые принадлежали еще первому Анике Строганову, жившему на рубеже пятнадцатого — шестнадцатого веков. А сколько имен таких же людей история просто не сберегла.

Существовали еще и так называемые покаянные, слезные, умильные, духовные стихи, псалмы, которые пели не в церквах, а дома. Особенно широкое распространение они получили в первой половине семнадцатого века, чему немало способствовал выдающийся сочинитель таких псалмов архимандрит Новоиерусалимского Новоспасского монастыря Герман — поэт-песнопевец, который тоже сумел соединить православную гимническую поэзию с народной протяжной песней. Его пасхальное песнопение «Веселия днесь и спасения час» и псалом «Христос рождается» не только скорбно-молитвенны, но и очень личностны, самоуглубленны: «Плавая водою, омываемая тою, зрю ту умерша, писаши вирши Герман, рыдая, поя и вздыхая, месяца мая…»

Да и сами лирические и бытовые протяжные песни, в которых народ изливал свою душу, мелодически непрерывно совершенствовались, обретая все новые и новые краски и эмоциональную глубину. В шестнадцатом веке такими, прежде всего, были очень любимые всеми «Высоко сокол летал», «Ай не павушка по двору», «Ай взошла на меня тоска», «Не кукуй кукушечка», «Вы раздайтесь, расступитесь добры люди», где жена не пускает пьяницу мужа домой, приговаривая:

У нас давным-давно твердят и пишут, даже в школьных учебниках, что дореволюционная, а тем более допетровская Россия была-де чуть не сплошь неграмотной, дремуче-темной, даже из священников многие, будто бы еле-еле умели читать или вовсе не умели и все церковные тексты заучивали с голоса наизусть.

Встречали подобные утверждения?

Но это полнейшая и подлейшая неправда. В первую очередь — подлейшая.

Известный филолог академик Алексей Иванович Соболевский еще в конце девятнадцатого века по далеко неполным древним документам уже показал истинную грамотность на Руси с пятнадцатого по семнадцатый век включительно. Так вот, в семнадцатом белое духовенство было поголовно грамотным, черное — на три четверти, из крупных и мелких земле- и душевладельцев грамотных было чуть больше половины, из посадских — более двадцати процентов, а из крестьян всех категорий — более пятнадцати. Повторим: это данные лишь из тех документов, которые Соболевскому удалось разыскать на исходе девятнадцатого века.

А в пятидесятые годы уже прошлого, только что минувшего века археологи академики Артемий Владимирович Арциховский и Валентин Лаврентьевич Янин, ведущие многолетние обширные раскопки в Великом Новгороде, нашли там, как вы наверняка знаете, первые берестяные грамоты.

Берестяные грамоты — это продолговатые полоски бересты, которые использовались на Руси для писания вместо бумаги. Писали на них костяными или железными заостренными палочками, называвшимися писалами: буквы прочеркивались, продавливались на бересте. Дорогие бумагу и пергамент использовали тогда только для наиважнейших государственных и торговых документов, все остальное — на бересте по всей Руси. Сергий Радонежский, к примеру, писал письма, в том числе и великому князю, в основном на ней. Были и берестяные книжки, даже еще в девятнадцатом веке встречались в поморских и сибирских краях. В Новгороде же их обнаружили потому, что там влажная и особого состава почва, в которой береста и вообще дерево хорошо сохраняются чуть ли не тысячу лет. А в других почвах или совсем, или почти не сохраняются.

Раскопки в Новгороде продолжаются по сей день, и с пятидесятых годов грамот там найдено уже более тысячи. Есть и двенадцатого, и тринадцатого, и последующих веков, и писаны они людьми самых разных сословий и положений, включая знаменитого ныне мальчика Онфима, оставившего нам свою азбуку и детские рисунки с пояснениями, и крестьянскую девку, ведущую речь о любви. Крестьян, простолюдинов, ремесленников в этих переписках, сообщениях, приказах, деловых отчетах, договорах и долговых расписках вообще большинство. И есть с сообщениями-уведомлениями, что и до этого, мол, «Я послал тебе бересту». «От Микити к Ульяниц. Пойди за мьне. Яз тобе хоцю, а ты мене. А на послух Игнат Моисеев». Это отрывок из брачного договора тринадцатого века, Игнат Моисеев выступает тут как свидетель сговора. А вот «Поклон от Смена к невестке мое. А же будешь не поминала, ине у тебя солоду было, а солод ржаной в подклете, и ты возьми коробью, а муке колко надобь. И ты испеки в меру. А мясо на сеньнике. А что рубль дать Игнату, и ты дай».