А существовавших неведомо сколько столетий или тысячелетия русских скоморохов запретил, народные музыкальные инструменты зверски уничтожал. Иконы любил уже только живоподобные. И парсуны, первые портреты на Руси, велел с себя писать. И Никон велел. А раболепный Симон Ушаков даже придумал икону, обожествлявшую царскую власть, и изобразил на ней здравствующего Тишайшего!

Однако Коломенский дворец Алексей Михайлович все же построил по-старому, по-дедовски — значит, еще чувствовал, что сокрыто в родном деревянном зодчестве.

Социально-сословное расслоение и прежде было колоссальным, но вера, духовный мир и культура многие века были, как вы видели, все же едиными для всех русских сверху донизу. Потому и великой и неповторимой.

А теперь этого не стало, теперь царь и ближайшее его окружение не хотели больше иметь ничего общего со своими рабами, с этим тупым, упрямым, черным народом (так ведь и называли — черным), — даже внешне не хотели иметь с ним ничего общего, самим образом Жизни, — и все иноземное годилось для этого, конечно, как нельзя лучше.

Ну а как Петр I продолжил начатое отцом, вы прекрасно знаете. Всего за тридцать без малого лет огромнейшая страна стала во многом совершенно неузнаваемой, почти что западной. Вернее, дворянство стало иным, правящая верхушка, и поначалу-то тоже не поголовно. Хотя, по сути, все петровские преобразования шли на пользу только одному ему — дворянству. Образ жизни он в корне сменил только ему. Сам характер его переменил. Само его место и значение в организме России. Полагаю, что это и была основная цель и сердцевина всех петровских деяний, хотя сам-то он без конца повторял, что бьется и надрывается и всех заставляет надрываться за ради Русского государства, его усиления, расширения и процветания. Он так и понимал: государство — это он и дворянство, и более никто и ничто.

А между тем дворяне тогда составляли чуть более одного процента всего населения. Около двух процентов — бывшие приказные, а по-новому чиновники, то есть собственно государственный аппарат, который всегда и во всем тянулся за дворянами, за своими начальниками. И военные — армия и флот. И еще было черное и белое духовенство — тоже около двух процентов. И хотя реформы затронули и их, и даже катастрофически, сугубое западничество Русскую Церковь все-таки обошло.

Стало быть, преобразовывал Петр всего лишь четыре-пять процентов россиян.

А остальные (исключая духовенство) девяносто два — девяносто три процента, то есть практически весь народ, все тягловые, работные сословия тащили эти преобразования на себе, на своих горбах, и жизнь их тоже менялась день ото дня и год от года все стремительней и неудержимей — только в худшую сторону. В невообразимо и невыносимо худшую, ибо указами Петра, которые издавались буквально каждый день, иногда и по нескольку разом, в том числе и совершенно нелепые, дикие, которые невозможно было осуществить, — так вот этими указами все дотоле еще полусвободные слои населения были превращены в крепостных, коими хозяева могли распоряжаться как угодно. Были введены обязательные рекрутские наборы на военную службу, которая ничем не отличалась от холопства и каторжных галер и продолжалась двадцать пять лет. И на строительство Санкт-Петербурга работный люд сгонялся со всей страны, как известно, насильно, кнутами, и любая каторга казалась ему раем по сравнению с этой великой стройкой, коей мы так гордимся, хотя иногда, правда, и вспоминаем, что она вся на людских костях. А вы прикиньте, сколько их там, костей наших предков-то! Точно так же строились и порты, и крепости, и каналы, и корабли. Население России уменьшилось за время его правления почти на треть. Теми же указами была унижена и перекорежена Русская Церковь, уничтожено патриаршество и во главе вновь созданного Священного синода поставлено гражданское лицо — обер-прокурор, то есть по существу церковь уподоблена обыкновенному государственному чиновничьему ведомству, вроде Коммерц-коллегии или Берг-коллегии. Однажды таким же указом всем крестьянам-землепашцам и мастеровым-ремесленникам было велено носить даже в полях и на всех работах только одежду немецкую или голландскую — точно не поймешь, — это, значит, короткие панталоны, чулки и камзолы. Не говорилось, правда, где миллионам полунищих мужиков и баб их брать. Бабам тоже предписывалось вместо сарафанов, понёв и кик носить только немецкое. И уж совсем не объяснялось, зачем и почему это вдруг? Может, Петр сам вид русских порток, рубах и прочего уже не мог переносить? Теми же указами простой человек чуть ли не каждый день облагался все новыми и новыми налогами, не виданными ранее ни у нас, ни в других странах. «Сборы были поземельные, померные и весчий, — пишет великий историк Василий Осипович Ключевский, — хомутный, шапочный и сапожный — от клеймения хомутов, шапок и сапог, поддужный с извозчиков — десятая доля найма, посаженный, покосовищный, кожный — с конных и яловочных кож, пчельный, банный, мельничный, с постоялых дворов, с найма домов, с наемных углов, пролубной, ледокольный, погребной, водопойный, трубный с печей, привальный и отвальный — с плавных судов, с дров, с продажи съестного, с арбузов, огурцов, орехов и другие мелочные всякие сборы».

С домашних бань, к примеру, состоятельные помещики и богатые купцы обязаны были платить по три рубля в год, люди с достатком пониже — по рублю, а крестьяне — по пятнадцать копеек. Деньги по тем временам весьма приличные. И ношение бород и усов, как вы наверняка помните, облагалось посословно и огромными суммами. Цена раскольничьих бород доходила аж до ста рублей, а не хочешь или не можешь платить — обрежут и изволь бриться. А какой же раскольник без бороды. С них, с раскольников, все сборы были двойными. И все они обязаны были регистрироваться в особых раскольничьих конторах, заведенных Петром. А не зарегистрировался, не платишь, но дознаются, что раскольник, — плаха, виселица, застенок, кошки, батоги, ссылки.

От полной безысходности при нем однажды самосожглись сразу почти три тысячи человек. Самосожигались без конца.

В народе за все за это Петра, конечно, все больше и больше ненавидели, называли антихристом, рассказывали легенды, будто он никакой не русский царь, того, мол, схватили и извели, когда он приехал в Голландию, а обратно вернулся подменный басурман — вот и лютует, изводит православных христиан. Разве ж настоящий, кровный русский царь мог так поступать со своим собственным народом!

Люди тысячами бежали с его каторжных строек, от рекрутства и из армии, от надругательств и полной нищеты. Города были запружены нищими и ворьем, а на дорогах, особенно на лесных, даже возле самой новой столицы знатные персоны без крепкой охраны и ездить-то не отваживались. И сам ее генерал-губернатор всесильный светлейший князь Меншиков говаривал, что ему ничего не стоит прорыть Ладожский канал, а вот справиться с разбойниками в Санкт-Петербургской губернии он не в состоянии.

Но государство-то от всех этих немыслимых поборов и подневольного труда только богатело: за время петровского правления его доход увеличился в три с половиной раза, и он мог строить новые корабли, создавать и вооружать новые полки, одерживать новые победы, расширять границы России, наводнять ее целыми толпами нужных и ненужных иноземцев, которым платил в три и в пять раз больше, чем своим, открывать новые училища и разные ученые и развлекательные заведения — на манер западных, разумеется, — строить новые заводы и поражающие воображение новые дворцы, как тот же Петергоф с его бесчисленными хитроумными фонтанами, устраивать бесконечные, грандиозные, разнообразные, затейливейшие праздники, парады, представления, шествия, маскарады, ассамблеи, фейерверки с непрерывной пушечной пальбой. Пороху на нее изводил больше, чем на все подлинные баталии. Вино лилось не реками, а морями.

И дворянство при всем этом тоже, конечно, богатело, все больше роскошествовало и надувалось спесью, полагая, что теперь они, дворяне, уже воистину европейцы самых высоких проб, и как только могли восторгались своим великим небывалым царем, который поднял их до всего этого, даровал им эту настоящую, достойнейшую роскошнейшую жизнь, полную удовольствий. Они нарекли его Отцом отечества, Императором, величайшим из величайших.