И за четырнадцать лет из Пустозерска по Руси разлетелись сотни и сотни новых обжигающе-неистовых листков-воззваний, листков-писем, программ, разъяснений, толкований и даже целые книги. Их разносили охранявшие и сочувствующие узникам стрельцы. Высверливали в ручках своих бердышей внутренность, засовывали туда свернутые в трубочки листы, затыкали Незаметными пробками — и разносили. Так же попала в народ и главная книга-исповедь о самом себе и своей вере Аввакума — «Житие», которая, как и все остальное у него, и поныне сжимает горло и захватывает дух своей потрясающей страстью, искренностью, правотой и высотой духа. Но если для него, выражаясь по-нынешнему, все это было, в общем-то, публицистикой, религиозным, духовным проповедничеством, то Россия получила в его лице воистину великого писателя и великие творения, потому что, помимо всех иных достоинств, его книга написана тем бесподобно живым языком, на котором тогда разговаривали. Он первым это сделал у нас.

«…вы, Господа ради, чтущие и слышащие, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природный язык, виршами философскими не обьгк речи красить, понеже не словес красных Бог слушает но дел наших хощет».

Кстати, любопытные совпадения: Аввакум Петров и Никон — близкие земляки, оба из нижегородских пределов, Аввакум — сын полунищего попа-пьяницы из села Григорово, а Никон, в миру Никита Минин, — сын крестьянина из села Вельдеманова и в юности тоже крестьянствовал.

В 1682 году Тишайшего уже не было в живых, но дело доделал его сын — царь Федор: повелел сжечь Аввакума, Лазаря, Епифания и Федора в Пустозерске в срубах — как еретиков.

«За великие на царский дом хулы!» — было сказано в указе.

Сгорели они апреля в четырнадцатый день.

Со знаменитой же боярыней Федосьей Морозовой, гениально воспетой в картине Василия Ивановича Сурикова, Тишайший царь расправился еще сам.

Она была второй юной женой престарелого боярина Бориса Ивановича Морозова, одного из самых богатых людей России, некогда воспитателя подрастающего Тишайшего и до конца своих дней очень и очень близкого к нему. Федосья Морозова состояла в родстве с самыми-разсамыми именитыми на Руси. Дружила с царицей. Овдовев, стала чуть ли не богатейшей из всех богатых, ездила в карете, отделанной серебром, в сопровождении сотен слуг. Но восстала против никоновских реформ. Аввакума боготворила, считала своим духовным отцом и все средства пустила на его поддержку.

Арестовали Морозову вместе с родной сестрой княгиней Евдокией Урусовой. Ломали дыбой, кнутом и огнем, держали в железах, морили голодом, таскали из монастыря в монастырь, из темницы в темницу вместе и порознь но они не поколебались ни на миг. И тогда у государя в Думе была речь о том, чтобы сжечь Морозову в срубе, «Да бояре не потянули» — не проголосовали. Сестер увезли в Боровск и кинули в такую же, как в Пустозерске, глубокую земляную яму-тюрьму с решеткой наверху. Почти не кормили, не поили, и они умирали там, закованные в железо, одетые в тряпье, медленно и жутко — от голода, холода, грязи, крыс, насекомых.

Некогда обе очень красивые, они превратились в высохшие, еле шевелившиеся скелеты, и даже охранявшие их стрельцы не выдерживали — плакали, глядя на них…

А Соловецким монастырем стрельцы овладели на девятом году осады лишь потому, что один из монахов не выдержал мучений и предал — открыл им ворота. И тогда для всех остальных начались другие мучения — кровавые.

А из участников Медного бунта, из тех, кто нагрянул в Коломенское и потряс там Тишайшего за грудки, смертью были казнены семь тысяч (!) человек, еще пятнадцать тысяч наказаны кто отсечением рук, кто ног, кто сослан, у многих отобрано все имущество.

А как расправлялись с разинцами, и говорить нечего — всем все слишком хорошо известно…

К тому времени русские цари были окончательно обожествлены, считались прямыми наместниками Бога на земле и якобы лишь внешним обликом походили на обычных людей, а сущностью нисколько. И Тишайший, конечно, и сам был в этом абсолютно уверен. И все до единого его подданные, все россияне, включая родственников царя, родовитых князей и бояр, которые даже и называть себя пред его священными очами могли только рабами да кликаться, как сами кликали всех, кто ниже их, Ивашками да Микишками. Огромная страна с почти десятью миллионами рабов всего одного человека, большинство из которых вообще не имели никаких прав и приравнивались почти что к скотам, только говорящим. И как мог такой богоподобный властелин относиться к тем, кто вдруг хоть в чем-то не подчинялся ему, не падал пред ним ниц, а тем более если еще и что-то возражал, чему-то противился. Наверное, психологически подобное уже просто не укладывалось у него в голове. А противники церковных реформ ведь не только возражали, спорили в первую очередь с ним, но и пытались доказать, как глубоко он неправ, разрушая отеческую веру и традиции. Аввакум даже надеялся и твердил, что «помаленьку царь сам исправится». Рабы, последние, жалкие рабы — и против него! Непогрешимого!! Полагаем, что подспудно, психологически именно эта пружина всем и двигала. И когда зарвавшийся в своей дикой гордыне и безмерно обожаемый им Никон попытался вознестись как духовный владыка и над ним, сработала именно эта пружина — и того не стало. Патриарха! А уж стадо-то!.. Потому-то чем больше упорствовал народ, тем ожесточенней становился Тишайший. Остальные верха как всегда, лишь вторили ему, верно служили. Народ все сильней и сильней раздражал его, раздражал своей косностью, непониманием, что он, царь, не может быть неправым, что он хочет, как лучше, а они по своей тупости…

Царю все больше и больше не нравились его рабы его народ, оказавшийся таким упрямым. Он становился ему чужим. И Тишайший, конечно же, все чаще и чаще посматривал, как с народом и со всем иным в других странах.

При нем московская Немецкая слобода за Яузой росла как на дрожжах. В ней жило уже более тысячи иноземцев. Да в одной из Мещанских слобод селилось около шестисот поляков из пленных и поступивших на русскую службу. Были иноземные колонии поменьше и в других городах. А греков, болгар и сербов, духовных и недуховных, и за иноземцев-то не считали — православные же. Их было больше всего. Переводчики, справщики книг, учителя, иконописцы, проповедники, врачи, механики, военные, купцы, ювелиры, владельцы промышленных заведений, аптекари, оружейники, живописцы, часовщики, граверы, строители — кого только не было.

Слов нет, на Западе многое было хорошо и достойно заимствования, и очень разумно поступал Алексей Михайлович, когда начал, например, реорганизацию на западный манер русских войск, замену стрельцов на полки иноземного строя с иноземными же профессиональными офицерами во главе их, менял на более современное вооружение. И то, что по его инициативе переводились и печатались многие книги по самым разным отраслям знаний — философские, технические, медицинские, тоже, разумеется, очень хорошо: чувствовал веление времени. И то, что сам изучал чужие языки и все его дети изучали, в том числе и девочки, и будущая правительница Софья.

А начальник Дворцового приказа боярин Федор Ртищев, с его благословения, создал в Москве несколько учебных заведений, куда пригласил преподавателей с Украины, из Польши, из Венеции.

И все-таки и его самого, и его ближайшее окружение больше всего привлекал сам быт иноземцев, совершенно непохожий на русский, и очень, очень многие его удобства и прелести, и совсем иная красота и нарядность обстановке, в одежде. Стоило только дяде Тишайшего Никите Ивановичу Романову переоблачиться в немецкое платье и ходить в нем по Москве и дома почти постоянно, как все вокруг почувствовали, какая гигантская пропасть лежит между ним, дядей царя, и всеми остальными их подданными. И глава Посольского приказа боярин Артомон Матвеев любил пощеголять в иноземном. Да и царские дети частенько ходили дома во всем немецком. И он его не раз нашивал. Правда, на воле, на народе так появляться еще стеснялись, да и он не велел. И в домах у самых знатных многое было уже по-западному. У боярина Бориса Морозова еще до его второго брака на Феодосье. Артомон Матвеев привез из-за границы орган, и Тишайший частенько ездил к нему слушать эту новую музыку. А у самого у него в палатах стояли клавикорды, на которых обучали играть царевен, и их музыку он тоже очень любил. И театр завел на западный манер, как известно, первым на Руси, с приглашенным датским пастором Грегори во главе.