Воз-глав-лял!

Повторим: наш великий религиозно-духовный раскол зародился не внизу, не в толще народной, как зарождались в нем разные мелкие ереси, но на самом-самом верху.

Народ в массе своей не больно-то вникал и разбирался в таинствах веры, он верил в Бога и святых и молился им дома и в церквах так, как его этому научили родители и священники и как это делали допреж все православные русские уже много поколений подряд. И вдруг всем велят креститься не двумя перстами, как крестились до этого, а тремя, и иначе творить сугубую аллилуйю, иначе читать некоторые важнейшие молитвы, вместо прежнего восьмиконечного креста употреблять четырехконечный, вместо прежних семи просфор в проскомидии употреблять только пять, ходить в церкви не посолонь, как ходили, а против солнца, иначе класть некоторые поклоны, иначе петь. В церквах, прежде всего, в московских, появились новые греческие амвоны, у архиереев греческие посохи, греческие клобуки и мантии, греческие напевы.

Почему? Зачем?!

Народу объясняли: потому-де, что прежде все было неправильно. Хотя знающие хорошо знали, что все прежнее было освящено и узаконено церковными соборами.

Мало того, еще до этой церковной ломки царь Алексей Михайлович издал такой вот указ: «Ведомо нам учинилося, что на Москве, наперед всего в Кремле, и в Китае, и в Белом и Земляном городах, и за городом, и по переулкам, и в черных и в ямских слободах по улицам и переулкам в навечерии Рождества Христова кликали многие люди Коляду и Усень…» Указ длинный, в нем говорится, что и в других городах творят то же самое и многое иное, и все это перечисляется, а в заключение строжайшее повеление, чтобы жители всех чинов и сословий «скоморохов с домрами и с гуслями, и с волынками, и со всякими играми… в дом к себе не призывали… и медведей не водили, и с сучками не плясали, и никаких бесовских див не творили, богомерзких и скверных песней на свадьбах и по ночам на улицах и полях не пели, и сами не плясали и в ладоши не били, и всяких игр не слушали, и кулашных боев меж себя не делали, и на качелях ни на каких не качались… и личин на себя не накладывали, и кобылок бесовских не наряжали… А где объявятся домры и сурны, и гудки, и гусли, и хари, и всякие гудебные бесовские сосуды, и ты б те бесовские — это приказ воеводам по городам! — велел внимать и, изломав, те бесовские игры велел жечь. А которые люди от того ото всего богомерзского дела не отстанут и учнут впредь… по нашему указу… вы б тех велели бить батоги… и ссылать в украйные города за опалу».

Почему? Тысячи лет жило все это в народе. Кто это мог понять?

В Москве и по всей стране отнятые музыкальные инструменты вывозили возами, жгли, топили в реках. Скоморохов ловили, били батогами, ссылали.

Мало того, в церквах, и, прежде всего, опять же в московских, стали появляться невиданные дотоле «живоподобные» иконы Христа и святых, то есть писанные по-иноземному, объемно, будто это не лики святых, а людей. Тут уж возмущался и негодовал не только народ, но и сам, тогда еще всесильный, патриарх Никон громыхал проклятьями, и однажды, разбушевавшись, прямо в храме даже порубил несколько подобных новоделов тесаком. Но они все равно появлялись и появлялись, и в первую очередь в главных русских святынях — Успенском соборе Кремля, в Архангельском и Благовещенском соборах. По повелению царя-государя Алексея Михайловича появлялись, потому что он очень возлюбил такую «иконопись», а точнее — подобие западной живописи. И его собственные, жалованные изографы Оружейной палаты, возглавляемые известным, а потом и сильно прославляемым Симоном Ушаковым, занимались уже только этим — живоподобием (слово-то какое точное!).

Мастерам же Мстёры и Холуя, например, писавшим по старинке и очень просто, царь своим указом 1668 года вообще запретил писать иконы, не сказав, правда, чем же им еще кормиться, этим крестьянам-изографам. Мстёра и Холуй — села огромнейшие, с многовековыми иконописными традициями.

Мало того, это ведь именно он — тишайший, душевный, умный Алексей Михайлович, окончательно закабалил крестьян, лишив их последних человеческих прав. Это при нем на тягловые податные сословия обрушивались все новые и новые дикие поборы. Это при нем был Соляной бунт из-за страшно повышенных цен на соль, и при нем вместо серебряных денег стали чеканить медные, на чем жулье, в том числе ближайшие родственники царя, наживали несметные богатства, вконец разоряя народ, и тот поднял Медный бунт, и бунтовщики, нагрянувшие в Коломенское, даже в буквальном смысле слова потрясли царя за грудки, требуя от него ответов за все эти деяния.

Это при нем по Руси прокатилась жуткая моровая язва.

Он вел тяжелейшую трехлетнюю войну с Польшей.

При нем объявился Степан Разин и кликнул казакам и беглой голытьбе, заполонившей Дон, среди которой было уже полно раскольников, что он «пришел дать им волю!», и повел их на войну с царем, на Москву, и пролились невиданные реки крови, унесшие тысячи и тысячи жизней.

Никогда еще на Руси не было такого повального брожения умов, никогда за всю ее историю не было таких великих духовных, да и не только духовных борений, в которых участвовали буквально все от мала до велика, ибо набожные родители втягивали в них и своих детей. И продолжалось это не годы, а десятилетия, да все нарастая и нарастая. И если сначала в этой борьбе участвовали лишь виднейшие многознающие священники — протестовали, спорили, обличали, доказывали, писали царю гневные челобитья на патриарха, а в народ — разъясняющие гневные послания и письма, и говорили жаркие противные вещи прямо в храмах: настоятель кремлевского Успенского собора высокоумный Неронов это делал, дьяк Благовещенского Федор, духовник царя Вонифатьев, протопоп Аввакум и другие — если поначалу только они, то потом целые епархии отказывались подчиняться Никону. И знаменитый Соловецкий монастырь отказался, отписал об этом царю, предупредив, что будет отстаивать свою правоту и оружием; там было девяносто пушек, девятьсот пудов пороха, большие запасы хлеба. И царь послал на Соловки регулярное стрелецкое войско, приказав покорить взбунтовавшийся монастырь, но святые отцы держались крепко, и началась страшная осада, продолжавшаяся целых восемь лет.

И простые прихожане по всей стране сплошь и рядом отказывались ходить в храмы, служившие по-новому. Нередко даже захватывали такие храмы, прогоняли попов-никониан, выбрасывали новопечатные книги, а все остальное внутри тщательно омывали-отмывали и устраивали службы по-старому.

Подстрекателей и заводил таких прихожан царевыми разами все чаще и чаще тоже ломали силою, били базами, заковывали в железа и колоды, гнали в дальние ссылки. А многие и сами целыми семьями, родами и деяниями стали сниматься с насиженных родных мест и уходить, спасаясь куда подальше и затаиваясь в глухих немереных заволжских, уральских и даже сибирских лесах.

Вскоре начались и первые массовые самосожжения самых ярых радетелей за старую веру. Потом будут самосожигаться даже по двести и триста человек разом, да с грудными младенцами и прочими детьми, да прямо в своих родных, еще дедовских и прадедовских деревянных церквях.

А Неронов, Федор, Вонифатьев, Аввакум и многие, многие другие были лишены сана, кто расстрижен, кого заточили в монастырские темницы, кого в тюремные, а кого и в земляные ямы. Всех истязали, потом стали вырывать языки и рубить руки, чтобы не могли говорить-проповедовать и не могли писать.

Аввакуму Тишайший не решился вырвать язык и отрубить руки, но четырнадцать лет держал в одиночестве, закованным в тяжелые железа в глубочайшей земляной яме в Пустозерске — рубленом городке-остроге в голой тундре на берегу Печоры, в сорока верстах от ледяного моря. Там было еще четыре таких же страшных ямы, в которых поодиночке сидели соратники Аввакума, бывшие монахи и священники Никифор, Лазарь, Федор и Епифаний.

И все эти годы Аввакум постоянно писал. Писал непрерывными беспросветными тундровыми ночами при свете жалких сальников, писал при незаходящем летнем солнце, которое чуточку высветляло и дно ледяной ямы. И его сподвижники пытались писать своими раздвоенными культями.