Он чуть помялся, как будто мысленно убеждая самого себя произнести необходимые слова.

— С… экспедицией Дженкинса?

Дженкинса?

— Первый раз слышу, — не соврал я. Вот правда — понятия не имею, что это за экспедиция такая и кто такой Дженкинс.

Джозеф был удивлен. Нешуточно. То ли эта, мать ее блинную, экспедиция была ОЧЕНЬ известна в Англии, то ли он уже мысленно убедил себя, что я связан именно с этой самой экспедицией — чем бы она ни была — и теперь никак не мог поверить в то, что ошибся.

— Но… Ведь… Хотя… Да, — Фокс чуть ссутулился, — Дело это давнее, уже и забывать начали… Двадцать лет ведь прошло. Двадцать лет…

Он залпом допил свое пиво и поднялся.

— Джозеф, — тихо спросил я, — А ты сам — из Звездной Палаты?

Фокс промолчал. Промолчал так, что ответ уже не требовался.

Я посмотрел в его удаляющуюся спину и мысленно сделал пометку — выяснить, что это за экспедиция такая. Потому что у меня стойкое ощущение, что я опять вляпался в какие-то дурно пахнущие интриги, только в этот раз — английские. Вышел на международный уровень, так сказать. Надо хотя бы узнать, чего опасаться и откуда может прилететь в очередной раз.

Мимо меня промелькнул кафтан человека, шагнувшего к соседнему столику. Ага, кафтан, то есть — кто-то русский. И цвет кафтана такой знакомый, серо-зеленый…

Я украдкой взглянул. Ну да, все правильно.

Сокольник.

Царский сокол.

Сокольники, по своей сути — нечто вроде егерей на соколиной охоте. Обслуга царской потехи, так сказать. И задача их — сидеть в лесу и соколов тренировать. Но царь-батюшка потеху соколиную так любит, ну так любит, что рассылает сокольников буквально по всей Руси, чтобы те обследовали, мол, нет ли возможности где-нибудь еще соколиную потеху завести. Вот и скачут сокольники во все концы, вот и обследуют… Что царь прикажет, то и обследуют. Фактически сокольники — это царские ревизоры, око государево, его полномочные представители. И то, что они к Приказу Тайных дел приписаны, как бы намекает.

В общем — ребята, с которыми не захочешь ни враждовать, ни дружбу водить. Все равно, что с прокурором пить — вроде чувак и свойский, но и расслабляться в его присутствии как-то не хочется.

Сокольник, не обращая ни на кого внимания, плюхнулся за стол у стены. Высокий, метра два, не меньше, тощий, с длинными, нескладными руками-ногами, похожий на какого-то кузнечика. И молодой, моего возраста, может, чуть старше. По крайней мере, борода так же как и у меня не растет. Только я свою брею… когда вспоминаю и когда щетина начинает чесаться, а этот честно пытается что-то вырастить. Что, с учетом круглого лица, выглядит забавно. Коротка бородка-то.

Он заказал пиво, достал из сумки на поясе листы бумаги и углубился в какие-то расчеты. Судя по нахмуренному лбу — сложные. Впрочем, может он просто подсчитывает свои карточные долги, почем я знаю? Ага, или подчитывает, сколько лет каторги заслужил местный воевода. Тоже вариант.

Я встал… И меня тут же толкнули в плечо, чуть не сбив с ног. И, что самое обидное: даже не то, что не посмотрели — не бросили через плечо что-нибудь типа: «С дороги, холоп!». Просто снесли, как случайную помеху и двинулись по своим делам, к столу, за которым сидел царский сокол.

Невежливый незнакомец, кажется, начинал что-то говорить долговязому сокольнику. Ну, по крайней мере, договорить он не успел.

— Тебя папа с мамой вежливости не учили? — буркнул я, борясь с желанием отвесить ему пинка. Нет, ну правда? Ходит, толкается… А у меня настроение и так не сахар.

Незнакомец недовольно обернулся…

И оказался знакомцем.

Алексеем Антоновичем Морозовым.

Я на секунду замер. Вот и что мне делать? Как реагировать? В прошлой жизни, наткнись я в московском кабаке на какого-нибудь наглого мажора, то… Да ладно — ничего бы не сделал. Встали и ушел бы. Мерзко было бы на душе, противно, отвратительно. Но ничего бы не сделал. Слишком разные уровни, слишком разные возможности. А вот в этой жизни…

Тоже ничего бы не сделал.

Он — боярин, а я — мелкий дворянчик, по легенде. Слишком разные уровни, слишком разные возможности.

Пока я терзался чувством собственной ущербности, не зная, что сделать, Морозов все решил за меня.

Глаза боярича потемнели:

— Пошел вон отсюда, — коротко бросил он, и снова повернулся к сокольнику.

А вот теперь — точно придется встать и уйти. Это не просто слова, это — боярское Повеление. И на меня оно, конечно, не действует… Вот только знать об этом Морозову-среднему вовсе необязательно. Иначе он наверняка заинтересуется, что это за личность тут такая по Мангазее бродит, которой на Повеление чхать. Тайный сын боярский, или колдун? И любая его мысль по этому поводу — лишняя.

Стоит Морозовым узнать, кто я такой, или хотя бы просто решить, что я им мешаю — мне хана. Без вариантов. Да, я успел основательно оттоптаться по их хвостам на Москве и еще больше собираюсь попрыгать по ним здесь, в Мангазее. Но вся моя сила сейчас — в моей неприметности. В том, что меня — не знают. Пока не знают — я могу проворачивать свои дела…

Вот так размышляя, я допил пиво и двинулся к выходу, краем глаза видя, как Морозов, чуть ли не подпрыгивая, что-то предъявляет сокольнику. В пабе было пусто, как в барабане. Видимо, Морозов, как только вошел, тут же бросил Повеление, типа «Все вон!» и народ двинулся наружу, оставляя недоеденное и недопитое… а кто-то даже вещи оставил.

На улице я медленно поплелся прочь. На душе было мерзко, противно, отвратительно… И оттого, что пришлось подчиниться, и оттого, что фактически бросил сокольника на произо…

За спиной что-то грохнуло.

Я оглянулся, как раз вовремя, чтобы увидеть, как сквозь двери паба — если эту кучу обломков можно продолжать называть дверью — вылетает Морозов и, шлепнувшись оземь, катится по мостовой.

А я смотрю, сокольники — не такие уж и беззащитные ребята…

«Беззащитный» сокольник тем временем вышел на улицу, сквозь дверной проем. Еле протиснулся, сложился, как богомол, а потом развернулся… как богомол. И мерно зашагал к поднимающемуся на ноги Морозову.

Боярский сын что-то гневно — хотя и несколько визгливо — приказал ему. Раз, второй… На третий до него дошло, что царь навряд ли оставил своих слуг беззащитными перед боярской менталистикой, и он попытался ударить каким-то Словом.

Каким — не знаю, потому что сокольник его перебил, лениво бросив Воздушное Слово. Я такое тоже знаю, только мое более слабое, мой воздушный удар сравним, скорее, с легким толчком ладонью. Только и хватит, что дверь захлопнуть. А здесь Морозова снесло, как будто его мешком огрели. Он снова покатился по доскам, собирая на свой, когда-то богатый и раззолоченный, кафтан то, что оставили проезжавшие лошади и пробегавшие собаки.

Как и любой из тех, кто привык, что ему всегда подчиняются и не привык к отпору — тем более, силовому — Морозов-средний впал в истерику и что-то заорал. Я стоял достаточно далеко, поэтому не разобрал, что там он верещит, но это можно было понять и так. Кричит, что сокольнику конец, что его теперь под землей найдут, и обратно в землю закопают, что знает ли сокольник, кто его папа, и знает ли он, с кем этот самый папа знаком, и что он, его папа и эти знакомые сделают с сокольником…

Мажоры везде одинаковы.

В сторонке стояли и мялись, держа за уздечки коней, несколько человек в темно-оранжевых кафтанах. То ли свита, то ли охрана, то ли просто — прихлебатели. В отличие от Морозова, они понимали, чем им грозит попытка прыгнуть на царского сокола, поэтому в драку не лезли.

Если избиение в одну калитку можно назвать дракой.

Сокольнику надоело слушать визг, и он снова сбил боярича на землю Воздушным Словом. Потом еще раз. И еще. И еще.

Где-то разе на седьмом до Морозова таки дошло и он остался сидеть. Сокольник, шагая, как циркуль, подошел к нему и начал что-то неторопливо говорить. Что-то, наверное, очень веское, потому что боярич явственно менялся в лице. Видимо, неожиданно для себя осознал, что власть его папочки не всегда решает.