Чувствуя, как опять накатывает приступ дурацкого истерического смеха, я затрясся. После чего получил пинок в лицо. Лично от боярыни.

— Ничего, — произнесла она, — Ничего… Теперь ты расскажешь, где ваш Источник. Ты всё расскажешь.

Она наклонилась надо мной, нависая, как огромная кобра:

— Тебе переломают все кости, вытянут все жили, сдерут с тебя кожу — но ты расскажешь всё, всёооо! А потом… — она задохнулась от предвкушения, — у тебя на глазах всех твоих родных и друзей разрежут на куски, а тебя… тебя я посажу на кол! Нет, нет — я посажу тебя туда, откуда ты выпустил Тувалкаина! И ты будешь гнить в моем подвале годами, годами!

Глаза Морозовой горели такой злобой, что я сразу понял — все вышеперечисленное грозит мне не только и не столько потому, что я — Осетровский. А за то, что я осмелился… как там она выразилась «протянуть свои грязные руки». Нет, не к Источнику, не к боярскому званию. К ней лично.

Я выплюнул тряпку:

— Неужели, — хрипло произнес ей в ответ и криво усмехнулся, — не понравилось?

Под купол церкви взлетел разъяренный вой и меня опять начали бить.

Больно-то как, ёкэлэмэнэ… Я перекатился на бок, скривившись — не пострадавшего места у меня на теле не осталось — и посмотрел на Морозову, стоявшую надо мной. Плохо было видно, надо признать — один глаз заплыл, а во второй затекала кровь из рассеченной брови.

Боярыня наклонилась ко мне и зашептала. Какое-то Слово, очевидно…

Целебное?!

Я почувствовал, как боль уходит, с тихим щелчком встало на место сломанное ребро, спала опухоль с века… Я потер лицо о плечо, стирая кровь.

— Я поняла. Ты нарочно меня злишь. Легкой смерти хочешь. Не выйдет.

Ну, теперь уже, наверное, точно не выйдет — Морозова сбросила часть своего гнева и успокоилась. Теперь, наверное, мне придется долго ее выводить, чтобы меня все же убил ив приступе бешенства. Тем более что легкая смерть мне и не нужна. И тяжелая не нужна тоже. Потому что после того как — и если — меня убьют, мои девочки станут уже не нужны. И они умрут следом…

Перед моим внутренним взглядом встало мертвое лицо Аглашки.

Вот уж нет. Я выживу, выжду подходящий момент… еще не знаю, зачем, и что я сделаю в этот самый момент, но я обязательно его дождусь. А потом — потом она пожалеет обо всем…

Мурин, где ты там ходишь…?

Я отогнал паникерскую мысль, что мою последнюю надежду пристукнули еще до входа в церковь. Нет, такого быть не может. Нет-нет-нет.

Интересно, почему мне рот опять не затыкают? Боярыня не боится, что я могу воспользоваться каким-нибудь Словом? Каким-нибудь Убивающим, Наказующим, Разрывающим на куски? У меня, правда, таких нет. Блин, у меня даже Огненного Слова нет! Вернее, есть, но обычное, дохлое, из тех, каким вместо спичек пользуются. А что у меня еще есть? Я мысленно перебрал свой арсенал… Да, похоже, нихрена у меня нет. Быстрое, Липкое, Кошачье, Бодрое да Собачье, Чистое еще… Хрень вы какую-то выучили, господин подьячий, ничего из этого не пригодится, когда ты связан да еще на коленях стоишь…

Я качнулся и завалился на бок.

— Поднимите его.

А, вон оно что — за моей спиной какой-то стрелец стоит, тот, что сейчас меня за ворот ухватил и на ноги — вернее, на колени — поставить пытается. Видимо, следит за тем, чтобы я не начал Слов произносить — один удар по затылку и любой каст собьется.

Я постоял на коленях и упал на бок снова.

— Подними его!

Вон оно что. Вон почему у меня рот свободен. Помните, я про любовь к власти говорил? Боярыне мало того, что я в ее руках, я должен стоять перед ней на коленях и умолять о пощаде. Умолять, а не бубнить что-то сквозь кляп.

Я упал еще раз.

— Подними и держи!

Стрелец ухватил меня за ворот и остался рядом, держа, чтоб я не рухнул снова.

Морозова удовлетворенно кивнула.

— Знаешь, как я поняла, кто ты есть? — спросила она меня, — Думал, самый хитрый, спрятался где-то со своей мамкой, Иринкой, этой…

Можно я не буду повторять, как она Викентьеву маму назвала? Здесь и сейчас, на Руси — это слово обычное, им гулящих женщин называют, проституток еще, но в двадцать первом веке — это уже мат.

— …а потом, через двадцать лет, будешь нам исподтишка палки в колеса вставлять? Я сразу поняла, что кто-то еще вмешивается. Есть, есть людишки, которые мне от Дашкова да его дружков доносили, я знала, что не они это. «Кто еще осмелится?» — передразнила она кого-то, — Да вон, не до конца сорную траву мы вытоптали, вон, ростки и пробились. Ты Венец украл, признавайся?

Меня тряхнули за ворот.

— Какой еще Венец? — прошептал я.

Странную мы, наверное, композицию представляли: посреди пустой церкви стоит деревянное кресло, в котором сидит невысокая женщина в боярской одежде. Перед ней, на коленях — какой-то избитый тип, которого держит за шиворот стрелец в оранжевом кафтане. У стены лежат в рядок несколько девушек, усыпленных Повелением, над ними стоит еще один стрелец. Остальные, в количестве штук десяти, разбрелись по церкви и находятся кто где — кто сидит прямо на полу, кто стоит у стены… Пахнет ладаном и слегка — паленым. Сюр.

— Изумрудный Венец, которым Источники ищут, — охотно пояснила мне боярыня.

— А не боитесь, что ваши люди такую тайную тайну узнают? — хмыкнул я.

— Не боюсь. Велю — они обо всем и забудут.

Удобно, чё… Стрельцы, может, поэтому и такие примороженные — если тебе каждый раз будут память чистить, то нормальным ты рано или поздно быть перестанешь. Вот, что значит — люди умеют своими возможностями пользоваться. Это не я, боярин недоделанный, даже не знаю, смогу ли я, к примеру, вот этому стрельцу, что меня за ворот держит, что-нибудь Повелеть или нет. И на эксперименты пока что-то не тянет. Ребра только-только ныть после лечения перестали.

Входная дверь открылась бесшумно. На пороге появился Мурин, в облике отца Азария. Он увидел происходящее в церкви и мгновенно понял, что здесь творится.

А больше ничего не успел.

Один из стрельцов, подпиравший стену возле двери — и, как я, тормоз, понял только что, ожидавший священника — скользнул к нему и ударил по голове короткой деревянной дубинкой.

Мурин вздрогнул, начал было поворачиваться — и упал плашмя на пол.

— Осторожнее, — поморщилась, выглянувшая из-за спинки своего стула боярыня, — Не убейте старика, он еще живым нужен.

— Я осторожно, — бодро отрапортовал стрелец, ухватил священника за ворот рясы и потащил его по полу к остальным членам моей команды.

[1] Не произошла. История с местью сорока семи ронинов — 1703 год

Мда. Похоже, мой спасительный канат только что превратился в тоненькую ниточку. Но не оборвался, нет…

Морозова снова повернулась ко мне.

— Сначала, — преспокойно продолжила она, как будто ничего не случилось, — я думала, что ты — человек Дашкова. Только его приказные могли так быстро выследить того татя, и перехватить Венец…

Ага, который вы у Телятевского перехватили. Вор у вора дубину украл, да…

— Да и видели возле дома, где тать скрывался, какого-то молодого подьячего. Ну, а понять — какого именно, Викентий, сын Тимофея, было уже нетрудно. Вас, приказных — не пуды, любого опознать можно. Я уже было нацелилась на Телятевского, думала, венец уже у него, да тут мои люди, которых я за тобой послала, с людьми Дашкова сцепились, как собаки за кость. Тут-то уж любой бы понял, что ты не на Дашкова, а на себя работаешь…

Речь боярыни лилась рекой, даже заслушаться можно. Голос приятный, а сама — такая… кхм… тварина… Ну, болтай, болтай. Пока.

— Муженек-то мой — тот клялся, что не может такого быть. Что Венец — он не для простого человека, он — чтобы боярский род усилить. Но у меня — чутье, — Морозова дотронулась кончиком пальца до своего острого носа, — Я сразу поняла, что ты Венец именно для себя украл, что ты — непростой подьячий, что есть в тебе что-то… такое…

Она задумчиво взглянула на меня. С некоторым… уважением, что ли… Или со злобой, я не очень понял.