Вытираюсь и одеваюсь. Я не собирался с ней встречаться, но, похоже, сейчас она не оставляет мне особого выбора. И если это последний шанс, который у меня когда-либо будет, чтобы сказать ей, как сильно ее презираю, тогда я им воспользуюсь. И будь я проклят, если позволю ей уйти из этой жизни, питая какую-то иллюзию, что у нее есть что-то общее со святыми-мучениками на моей правой руке.

ПАКС

— Чувак. Я не знаю, как еще это сказать. Часы посещения: с часу до пяти. — Медбрат, который приветствовал меня, когда я вошел в крошечное отделение неотложной помощи больницы, раздраженно разводит руками. Он все еще терпелив, но у парня есть преимущество. Подозреваю, что он знает, как пустить в ход кулаки. Тихий голосок в моей голове призывает меня подтолкнуть его еще немного дальше. Чтобы посмотреть, насколько хорошо парень это делает.

Я указываю пальцем на часы на стене за его головой.

— Сейчас три тридцать, ублюдок. А теперь скажи мне, где я могу найти Мередит Дэвис.

Медбрат откидывает голову назад, поднимает брови.

— Смени тон. Мне платят недостаточно, чтобы терпеть дерьмо от таких, как ты. Слушай внимательно. Приходи завтра и навести свою маму между часом дня и пятью часами вечера, и я отведу тебя к ней с улыбкой на лице. Назовешь меня ублюдком еще раз, и я отрежу тебе язык, и никто здесь не пришьет его обратно. Ты меня понял?

— О, я понял тебя. — Моя кровь — кислота, разъедающая вены; мои внутренности разъедаются, превращаясь в ничто. Если смогу заставить этого ублюдка ударить меня достаточно сильно, это может остановить жжение достаточно надолго, чтобы я смог справиться с этим дерьмовым настроением, которое овладело мной. Хотя не уверен, что это то, чего я хочу. Мне вроде как хочется, чтобы он продолжал бить меня, пока ожог не станет наименьшим из моих забот.

Медбрат прищуривается, когда я делаю шаг вперед.

— Подумай еще раз, чувак, — рычит он. — Обычно я не повторяю предупреждений, но ты выглядишь так, будто у тебя была тяжелая ночь. Будет намного хуже, если ты, черт возьми, не отступишь.

Этот парень ничего не знает о ночи, которую я провожу. Если бы знал, то перестал бы пытаться успокоить мою задницу и доставил бы меня на место как можно быстрее. Я придумываю что-то действительно вопиющее, чтобы выплюнуть в него, когда парень мотает головой на кого-то через мое плечо, слева, и у меня возникает ощущение, что кто-то подкрадывается ко мне. Я поворачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть полосу черного материала и вспышку золота. Затем древний охранник вытаскивает из кобуры электрошокер и целится мне в грудь рабочим концом.

— На сегодня хватит, малыш, — говорит он. — Я видел Мередит. И точно знаю, что она спит. Иди домой, а потом возвращайся утром, как только протрезвеешь.

Протрезвеешь? Что во мне заставляет этого идиота думать, что я пьян? Я невнятно произношу слова? Нет. У меня заплетаются ноги? Нет. Веду себя воинственно? Черт возьми, да, но это мой естественный режим работы. Другой настройки у меня нет. Я уделяю этому ублюдку все свое внимание. Меня и раньше били электрошокером, и это не прогулка в парке. Не похоже на старое доброе избиение. Есть что-то респектабельное в том, чтобы получить кучу ударов по лицу. Получить электрошокером — все равно, что получить удар молнии, и пятьдесят на пятьдесят, обмочишься ты или нет. Но к черту все это, верно? Мы живем только один раз.

— О-хо-хо-хо, папаша. Не угрожай мне хорошим времяпрепровождением. Ну же. Если планируешь нажать на курок, лучше просто вытащи его из сво…

Удар наносится сзади; я не вижу, как он приближается. Острая боль пронзает меня насквозь, и я не могу удержаться, чтобы не наклониться к ней, пытаясь остановить это. Чертовски больно. Чья-то рука ударяет меня по затылку, и следующее, что я помню — они оба, медбрат и охранник, буквально выносят меня из больницы.

Они вытаскивают меня прямо за раздвижные двери, прежде чем медбрат теряет ту жесткую обжигающую хватку, в которой держал меня, и ослепляющая боль отключается. Я валю его на землю в мгновение ока, а затем обрушиваюсь на него с кулаками. С этого момента все становится безумным. Охранник бьет меня по голове сбоку — не самый изощренный удар в истории драк, — но сила, стоящая за ним, застает меня врасплох. Я поворачиваюсь к нему, рыча, и медбрат сбрасывает меня с себя. Я сильно ударяюсь о землю, голова кружится, и оба мужчины отступают, ругаясь, как моряки.

— Чертов псих. — Медбрат сплевывает кровь на землю. Он наклоняется, опираясь на колени, переводя дыхание, в то время как охранник стоит у стены, хватаясь за грудь, как будто у него вот-вот случится сердечный приступ. — Ты в порядке, Пит?

— Да, — хрипит охранник. — Просто… давно не испытывал такого волнения.

Я начинаю смеяться. Из-за абсурдности всего этого. Из-за того, что эти два идиота повалили меня на землю. Что я, блядь, позволил им дотронуться до себя. И что действительно чувствую себя намного лучше, чем пять минут назад.

— Оставь его, Реми. Он того не стоит, — говорит Пит, охранник.

Я открываю глаза, а Реми стоит надо мной, глубоко нахмурившись.

— Ты у кого-то наблюдаешься, чувак? Перестал принимать лекарства или что-то в этом роде? — спрашивает он. — Потому что это откровенно безумное поведение.

Я перестаю смеяться и устало вздыхаю.

— Что, если бы я действительно был сумасшедшим? Ты мог бы по-настоящему ранить мои чувства.

— С ним все в порядке, — рычит Пит. — Пошли. Давай вернемся внутрь, пока кто-нибудь не заметил. Не хочу тратить три часа на описание этого дерьма. Моя смена заканчивается через тридцать минут.

Реми оценивает меня, оглядывает с ног до головы. Как только решает, что со мной все в порядке, качает головой и направляется ко входу.

— Не пытайся вернуться сюда сегодня, — приказывает он. — Иначе вызову полицию. Понятно?

— О-о-о, не волнуйся. Я понял.

Раздвижная дверь с шумом закрывается за ними, и я остаюсь один в унылой ночи. Июль в Маунтин-Лейкс непростой. Влажный. В воздухе пахнет петрикором, хотя нет никаких шансов, что пойдет дождь. В городе мертвая тишина. Неподвижно, словно он ждет, затаив дыхание. Я представляю, на что может быть похож ад. Не самый центр ада. Возможно, внешний круг. Я чертовски ненавижу это место.

Сев, уделяю минуту осмотру повреждения на локтях, ладонях и костяшках пальцев, с удивлением замечая струйку крови, вытекающую из мелких царапин, которые получил. Честно говоря, иногда я забываю, что все еще человек. Кажется, зияющая бездна небытия, которая существует прямо под моим солнечным сплетением, должна была поглотить любую биологическую, функциональную часть меня и сделать меня невосприимчивым к настоящему времени. Но нет. Мой костный мозг все еще вырабатывает тромбоциты. Мои легкие все еще насыщают эти тромбоциты кислородом. Я искренне удивлен.

Черт, если бы только те фанатки из аэропорта могли видеть меня сейчас. Захотели бы они по-прежнему сфотографироваться с печально известным Паксом Дэвисом? Или сделали бы снимки меня, страдающего от стыда, чтобы продать какому-нибудь низкопробному таблоиду?

Я мрачно смеюсь себе под нос, с трудом поднимаясь на ноги и присаживаясь на край низкой кирпичной стены рядом со входом в приемный покой больницы, ощупывая себя в поисках сигарет.

Задний карман.

Отлично.

Пачка раздавлена.

Открыв ее, обнаруживаю, что только две сигареты испорчены. Остальные более плоские, чем должны быть, но слегка расправив ту, которую достаю из пачки, и она становится, как новенькая.

Дым попадает мне в легкие, и мрачное удовлетворение обволакивает мои внутренности. От меня не ускользает ирония: единственное, что может заставить меня почувствовать себя живым большую часть времени — это то, что, в конце концов, убьет меня, если в какой-то момент не брошу курить.

Я начал курить, потому что мой старик ненавидел это. Он был сторонником метода Вима Хоффа. Верил, что тело — это храм, и очень подробно рассказывал обо всех замечательных вещах, которые он делал ежедневно: тренировки, медитации, голодание, бесконечные салаты и чертовы коктейли. А потом у этого ублюдка случилась эмболия, и он умер ни с того ни с сего, прямо за столом, посреди ужина.