— Нет! Больше никаких успокоительных. — Я наконец-то чувствую, что мой разум возвращается должным образом. Мир больше не выглядит таким туманным, и хотя туман затмил ужас прошлой ночи, я больше не позволю себе томиться во тьме. Это страшно — чувствовать, что мой собственный разум настолько раздроблен и фрагментирован, и не иметь возможности ничего с этим поделать. — Пожалуйста. Нет. — Я судорожно сглатываю. — Больше никаких успокоительных. Я в порядке. Со мной все будет в порядке. Мне просто нужна минутка.

Доктор, от которого пахнет кофе и корицей, одаривает меня натянутой полуулыбкой.

— Ладно. Если ты уверена. Но в этом нет ничего постыдного, Пресли. Если чувствуешь, что всего этого сейчас слишком много, ничего страшного, если примешь небольшую помощь. Что-то, что поможет тебе немного расслабиться, пока мы пытаемся разобраться во всем этом, хорошо?

Натянуто киваю, чтобы у нее создалось впечатление, что я об этом подумаю. Что приму ее предложение, если все станет слишком сложно. Однако мне не нужна ее помощь и ее лекарства. Мне только нужно забыть.

ПАКС

Пересекаю Маунтин-Лейкс с черной коробкой Мередит, засунутой в рюкзак, как с бомбой замедленного действия. Ее острые углы впиваются мне в спину, когда трусцой поднимаюсь по лестнице ко входу, и я слышу, как там внутри что-то гремит. Детское удовлетворение заставляет меня ухмыльнуться, когда обхожу стойку регистрации и направляюсь прямо к лифтам. Надеюсь, что это было какое-нибудь редкое произведение искусства. Яйцо Фаберже или что-то в этом роде. Какая-то бесценная семейная реликвия, которую она хотела передать мне как часть моего наследства. Надеюсь, что, что бы это ни было, теперь разбито на столько частей, что ничего не стоит, и моя мать увидит, как много значит для меня ее прощальный жест.

Вернувшись в Нью-Йорк, Мередит пожертвовала столько денег стольким разным больницам, что по всему городу есть отделения, названные в ее честь. Исследовательские лаборатории. Целые корпуса клиник и медицинских центров посвящены имени Дэвис. Она могла бы зайти в любую из них и получить уход мирового класса. С ней бы обращались как с гребаной рок-звездой. Но нет. Она приехала сюда, в это крошечное заведение в захолустье на полпути к вершине горы, где едва ли могут успешно лечить самые неотложные случаи, и все это для того, чтобы терроризировать меня.

Что, черт возьми, не так с этой женщиной?

За последний год я имел несчастье провести в этом месте довольно много времени. Я знаю, где находятся отдельные палаты для пациентов, и знаю, что Мередит не останется ни в одной из них. Вид из ее окна ясно показывал «Косгроув», а это значит, что комната, в которой она находится, выходит окнами на запад. Второй этаж. Я поднимаюсь по лестнице, опустив голову, мимо медсестры с блокнотом в руках, и она не говорит ни слова.

Не занимает много времени, чтобы найти мою мать. Ее голос, глубокий и мягкий, звучный, как кошачье мурлыканье, необычайно хорошо разносится на открытых пространствах. В таком тесном помещении, как это, ее невозможно спутать ни с кем другим.

— Все в порядке. Знаю, ты запомнишь это в следующий раз. Всего один кубик льда в охлажденном стакане с водой с двойной фильтрацией.

Христос. Она использует этот свой тон.

Я иду, чтобы войти в палату слева, в конце очень невпечатляющего коридора, где пахнет хлоркой, когда из открытой двери, спотыкаясь, выходит молодая медсестра с раскрасневшимися щеками. Она выглядит так, словно вот-вот разрыдается. Я подозреваю, что ее светлые аккуратные косички — причина, по которой моя мать разговаривала с ней, как с идиоткой; Мередит терпеть не может взрослых женщин, которые укладывают волосы, как дети. Глаза медсестры удваиваются в размерах, когда она видит меня.

— О, нет. Нет, нет, нет, мне очень жаль. Ты не можешь туда войти.

— Что? И почему это?

— В данный момент эта комната используется для ухода за пациентами. И эта пациентка очень ясно дала понять, что она не хочет никого видеть.

О, держу пари, она, блядь, так и сделала. Женщина приезжает сюда на том основании, что я не навестил ее в Нью-Йорке, а потом сразу же говорит всем, что ей не нужны посетители. Она не хочет, чтобы я ее видел. Ее до глубины души устраивает вести себя так, будто ей пришлось тащиться через три штата только для того, чтобы побороться за толику внимания своего ленивого оболтуса-сына, в то время как та умирает, а затем сделать так, чтобы мне было как можно труднее попасть и увидеть ее. Классический ход Мередит.

— Хм. — Я морщусь, глядя на медсестру. — Скажи ей, что ее сын здесь. И скажи, пусть не волнуется о макияже. Я видел ее без «ее лица». Она так же ужасна, как с ним, так и без него.

— Я… — Медсестра оглядывается через плечо, открыв рот. Для нее перспектива вернуться в ту комнату и встретиться лицом к лицу с моей матерью — это судьба хуже смерти. Я знаю, что она чувствует. — Я…

— Не бери в голову. — Я обхожу ее, врываясь в комнату, кисло улыбаясь ситуации с другой стороны. — Привет, Мередит.

Сидя на краю своей аккуратно застеленной кровати, моя мать убирает с лица аккуратно завитую волну золотистых волос, хотя на самом деле это действие ничего не дает. У нее безупречная прическа, безупречный макияж, и все это напоказ.

— А вот и ты. Я уморила себя голодом до полусмерти, ожидая тебя, — говорит она.

«Господь всевышний, помоги мне пережить общение с этой женщиной».

— О чем ты говоришь?

Она разглаживает руками свои свободные серые льняные брюки. В элегантной белой блузке и маленьком темно-синем шарфе, повязанном на шее, она, как всегда, воплощает непринужденную грацию. Не дай бог, ее действительно могут застать все еще дышащей и в больничном халате.

— Когда бедняга Питер рассказал мне о том, что произошло прошлой ночью, я знала, что тебя следует ожидать. И подумала, что мы могли бы пойти пообедать. Извлечь максимум пользы из этого визита. Я предполагала, что ты появишься ровно в час, поэтому воздержалась от трапезы. Медсестры суетились вокруг меня, пытаясь заставить поесть в течение последних полутора часов, но я сказала им «нет». Мне пришлось подождать. Разве они не прелестные девочки, Пакс? Такие обходительные. Такие заботливые. Невероятно дружелюбные.

Для нее, возможно. Должно быть, она щедро платит больнице за то, что ее приютили. Я просто разукрашенный кусок дерьма с вечно хмурым взглядом, который выглядит так, словно рвется в бой. Невероятно дружелюбные девушки Мередит, без сомнения, будут подозрительными и язвительными, когда будут общаться со мной.

— Я подумала, что мы могли бы пойти в то единственное заведение здесь. Как оно называется? «У Гарри»? — спрашивает она, вставая и оглядывая комнату в поисках своей сумочки.

Я пытаюсь вспомнить имя той женщины, которая позвонила мне на Корсику и сказала, что моя мать умирает. Насколько я могу судить, она солгала, потому что Мередит, кажется, живее всех живых. Думаю, лишь немного тоньше, чем обычно. Ее кожа выглядит немного… истонченной? Но в остальном женщина остра, как гребаный гвоздь, достаточно здорова, чтобы носить десятисантиметровые каблуки, и ее серьезный настрой в идеальном рабочем состоянии.

Она находит свою сумочку и перекидывает через плечо золотую цепочку. Потом смотрит на меня.

— Ну? Мы собираемся идти или нет? Мне бы не хотелось повторяться, но я действительно очень голодна, дорогой. — Она прикладывает дьявольски холодную руку к моей щеке. — И хотя «У Гарри» вряд ли можно назвать стандартной нью-йоркской забегаловкой, полагаю, они все еще будут обслуживать в это время дня? Мне бы не хотелось причинять им неудобства, появляясь прямо в конце обеденного обслуживания. Уверена, что они захотят дать официантам время подготовиться к ужину.

Видите ли, в этом-то и проблема с Мередит. Беда в том, чтобы злиться именно на нее. Она совершает самые дерьмовые, подлые, неосторожные поступки, а потом ведет себя совершенно как всегда — очаровательная, милая, привлекательная и невинная — и ты забываешь, почему злишься на нее. Однако я хорошо разбираюсь в ее уловках. Мне потребовались годы, но я, наконец, понял, что единственный способ иметь дело с Мередит, не чувствуя, что тебя обманули из-за каких-то очень оправданных эмоций — это быть с ней чертовски откровенным.