Ван Кайзер не владеет мной. Хилари, черт возьми, точно не владеет мной; будь я проклят до самого гребаного ада и обратно, если позволю этому дерьму проскользнуть мимо ушей. Я прищуриваюсь, глядя на Кросса.

— Мне нужно нечто большее, чем деньги.

— НеужелиТыНеСлушаешьТо, ЧтоЯТебеГоворю? — Хилари проговаривает все слова вместе, произнося их быстро, но в то же время очень четко — так вы могли бы разговаривать с раздражительным ребенком, который просто не хочет делать то, что ему говорят. — Ван Кайзер уволит тебя, если мы не снимем эту съемку и не сделаем несколько предварительных снимков, чтобы отправить представителю к концу дня. Если ты согласишься на частную съемку, то они уволят тебя так быстро, что у тебя еще неделю будет кружиться голова. Никто больше не возьмет тебя на работу, Пакс. Мы по-прежнему будем иметь эксклюзивное право на твои изображения до истечения срока действия юридически обязывающего контракта, который ты подписал с нами. Это означает, что ты можешь попрощаться с модельным бизнесом для кого-либо еще на ближайшие два года. Два года, Пакс. Ты действительно хочешь выбросить лучшие годы своей карьеры ради… ради однодневной съемки с фотографом, чьи работы, по моему личному мнению, сильно переоценены?

Ни я, ни Кросс не смотрим на Хилари. Хилари, которая всегда била прямо в яремную вену, когда чувствовала угрозу, вместо того чтобы пытаться быть чертовски разумной. Кросс снова выгибает бровь.

— Чего же ты хочешь?

— Я завязал с этим дерьмом, — говорю я ему. — Не хочу, чтобы мое лицо красовалось на рекламном щите каждый раз, когда я нахожусь в аэропорту. Я фотограф. Приличный, но я не хочу быть приличным. Я хочу быть чертовски крутым.

— О, пожалуйста. В наши дни каждый человек — фотограф, — кипит Хилари. — Прокрути свою ленту в Инстаграм. Сколько людей…

Кросс ухмыляется.

— Значит, ты хочешь быть моим помощником?

— Черт возьми, нет. Я никому не помощник. Хочу, чтобы ты был моим наставником. Моим учителем.

Он качает головой.

— Если ты этого хочешь, то сначала начинай как помощник. И я не занимаюсь дистанционным обучением. Если хочешь чему-то у меня научиться, тебе придется переехать в Виргинию и жить в глуши, на полпути к вершине горы. Думаешь, что сможешь с этим справиться?

Ха! Он действительно понятия не имеет, с кем разговаривает.

— Я уже живу в глуши, на полпути к вершине горы. Тебе не удастся меня разубедить. Но дело с помощником…

— Это не подлежит обсуждению.

Я прикусываю внутреннюю сторону щеки, свирепо глядя на него. У него пронзительный взгляд. Немигающий. Очевидно, Кросс не из тех парней, которые отступают.

— Отлично. Я буду твоим помощником. А когда ты увидишь, на что я способен, то позволишь мне вместо этого снимать с тобой и найдешь себе другого лакея.

— Может быть. — Кажется, его забавляют эти переговоры, в которые мы вовлечены. Но я смертельно серьезен. Он не будет так забавляться, когда увидит мою работу и поймет, на что я способен.

Хилари вскидывает руки в воздух.

— Я что теперь невидимка? Господи Иисусе, работать с парнями должно было быть легче, чем с девушками. Может кто-нибудь, пожалуйста, вернуть себе хоть каплю здравого смысла, чтобы мы могли вернуться в нужное русло? Каллан, мы можем покрыть большую часть повреждений на его лице косметикой. О рассеченной губе можно позаботиться в фоторедакторе. Свет сейчас великолепен. Если один из парней сможет достать…

Каллан берет себя в руки и поворачивается к моему агенту.

— На сегодня все, мисс Уэстон. У нас с Паксом впереди напряженный день, и я уверен, что ты хочешь вернуться в свое агентство. Судя по всему, тебе придется отвечать на несколько срочных звонков.

Блин, если бы только я мог собрать этот момент и разлить его по бутылкам, я бы еще долгие годы наслаждался опустошением Хилари; выражение ее лица, черт возьми, бесценно. Это одна из тех ситуаций, когда любой нормальный человек с функционирующей совестью почувствовал бы к кому-то жалость. Это может положить конец карьере Хилари. Но я — это я, и, похоже, я не могу заставить себя беспокоиться об этом. Все, о чем могу думать прямо сейчас — это Чейз, разваливающаяся на части в объятиях своего отца, и я позволяю своей жестокости овладеть мной.

Хилари переводит свое внимание с Кросса на меня, все ее отношение меняется прямо на моих глазах.

— Пакс. Будь благоразумен. Я знаю, что ты не настолько безрассуден. Это… это безответственно. Когда твоя мать узнает о…

Я смотрю на нее с холодной отстраненностью.

— Это не имеет никакого отношения к Мередит.

Хиллари есть еще что сказать, попробовать еще несколько поворотов и манипуляций. Но когда наши глаза встречаются, я вижу, как ее наконец-то осеняет осознание: она ничего не может сказать, чтобы изменить происходящее, и теперь она это знает. Когда женщина хватает свою сумочку и выбегает со склада, я не могу удержаться от злодейской улыбки.

Каллан видит это и смеется.

— На твоем месте я бы не выглядел таким самодовольным. Работа на меня не будет легкой прогулкой в парке.

ПАКС

ВЫПУСКНОЙ

Раскрасневшиеся розовые щеки.

Яркие, ясные голубые глаза.

Стоя прямо, как шомпол, с распущенными локонами, ниспадающими на плечи, Мередит выглядит лучше, чем когда-либо за последние годы. Тень смерти, нависающая над ней в последний раз, когда я видел ее в больнице, исчезла.

— Почему ты так на меня смотришь? — спрашивает она, доставая из своей сумочки «Биркин» пачку «Винчестер». Вытаскивает сигарету и закуривает, протягивая мне пачку.

— Входишь в ремиссию и сразу же подготавливаешь рак легких? — ворчу я. — Очень мило, мама.

— О, пожалуйста, не называй меня так, дорогой. Ты же знаешь, это заставляет меня чувствовать себя старой.

— Ты и есть старая. — Я закуриваю сигарету, зажатую между зубами. — Старая и глупая. Тебе не следовало приезжать. От Нью-Йорка до Нью-Гэмпшира пять часов в пути. Простого телефонного звонка было бы достаточно.

— Сегодня твоя выпускная церемония, Пакс. Думаешь, я бы пропустила это?

— Да. Безусловно, да.

Она корчит гримасу, теребя нелепую черную мантию, которая на мне надета. Ранее она попросила меня надеть выпускную шапочку для фотографии, но я так злобно набросился на нее, что она сразу же сдалась и с тех пор больше не просила.

Затягиваясь сигаретой, она выпускает дым через нос.

— О, конечно, да. Потому что я худшая мать в мире, не так ли?

Я ничего не говорю. Она ждет, что я буду лебезить перед ней, буду отрицать и убеждать что, конечно, она не самая плохая мать в мире, с какой стати я должен так думать? Но я не один из ее наемных лакеев. Поэтому не обязан говорить ей то, что она хочет услышать. И не обязан заставлять эту женщину чувствовать себя лучше после того, что она делала со мной на протяжении многих лет.

Мередит, кажется, молча принимает это, глядя вдаль.

— Ты все еще весь в синяках, — говорит она через некоторое время.

Она пытается дотронуться пальцами до неприглядной зеленой тени под моим правым глазом, но я отмахиваюсь от ее руки.

— Я в порядке.

— Я знаю. — Она снова затягивается и выпускает дым. — Ты всегда был сильным. Сильнее, чем нужно было быть. Я хочу, чтобы ты знал, что…

Я жду, а потом жду еще немного. Смеюсь себе под нос, позволяя тихому пространству между нами, где извинения Мередит остаются невысказанными, растянуться. Она никогда не сможет этого сказать. Я никогда не услышу, чтобы моя мать сказала, что ей жаль. Мне не нужно слышать, как она это говорит. Часть меня знает, что она в любом случае не имела бы этого в виду. Мередит слишком сломлена, чтобы когда-либо признать, что сделала со мной что-то плохое.

— Обвинения в нападении были сняты. И, судя по всему, тот ужасный мальчик отправится в тюрьму на очень долгое время, — говорит она.