Я очень сильно затягиваюсь сигаретой, выкуривая ее. Швыряю окурок в розовые кусты.

— Я знаю. Руфус сказал мне. — Он сказал, что Джоне светит двадцать пять лет за то, что он сделал с Чейз. Двадцать пять лет, кажется, недостаточно. Но у меня долгая память. Я этого не забуду. И буду ждать Джону Уиттона за тюремными воротами в тот день, когда его срок подойдет к концу.

Мередит смотрит на широкую полосу газона, которая тянется вниз к озеру академии. Она на мгновение задумывается, а затем говорит:

— Им действительно нужно посадить несколько кипарисов вдоль дороги, там, внизу. Той, что ведет к главному входу. Мне всегда казалось, что кипарисы выглядят ужасно романтично. Хотя я не уверена, что они будут процветать в таком климате. Я слышала, что здесь очень часто идут дожди.

Ни слова лжи, это второй приезд Мередит в Нью-Гэмпшир. Она отправила меня в Вульф-Холл на основании брошюры, которую однажды прислала ей по почте ее подруга из Коннектикута, потому что ее подруга считала, что Вульф-Холл выглядит как место, которое «заставит такого парня, как я, исправиться».

— Мне насрать на кипарисы. Послушай, если уйдешь сейчас, то сможешь вернуться в город до наступления темноты.

Свободной рукой она указывает куда-то вдаль, выпрямляясь, как будто ей только что что-то пришло в голову.

— Вместо этого они могли бы сделать белый штакетник. Что-то, что привлекло бы внимание к вон тем горам. Просто кажется, что чего-то не хватает. Ты так не думаешь?

Ну, она права. Взглядом фотографа я могу взглянуть на открывающуюся перед нами панораму и увидеть, что, если бы я сфотографировал пологую лужайку, озеро, рощу деревьев за ним и горную гряду вдалеке, в кадре определенно чего-то не хватало бы в крайней левой части изображения. Но я не собираюсь сейчас обсуждать с моей матерью правило гребаных третей. Вздыхая, я наблюдаю, как стая птиц слетает с дерева у воды, пытаясь набраться терпения.

— Мередит…

— Когда ты в последний раз ходил в церковь?

Мой уровень разочарования резко возрастает.

— Не знаю, сколько раз я должен повторять тебе это, но я не верю в Бога.

Она усмехается.

— Ну, это вообще неважно.

— Мам…

— Я горжусь тобой, знаешь?

Она поворачивает голову ко мне лицом, солнце играет на ее волосах, заставляя их сиять, как золото. Мне нравились ее волосы, когда я был маленьким. Любил гладить руками по ее густоте, наматывать кудри на пальцы. Я думал, что она такая красивая, как фея. Был уверен, что она соткана из магии, когда мне было пять. Однако недостатки людей гораздо легче не замечать, когда ты в таком возрасте. Легко смотреть на кого-то и видеть только волшебство. Только когда стал старше, я начал понимать, что моя мать не была похожа на мам других детей. Она не была такой нежной и заботящейся, как они. Мередит была такой же холодной и далекой, как сверкающая ледяная стена, и как бы я ни старался добиться ее внимания, мне никогда не добраться до нее. Я бы никогда не растопил ее сердце.

Так это… то, что она только что сказала мне? Совершенно не в ее характере.

— Почему? Потому что я вырубил парня, который сделал что-то мерзкое?

— Нет. Ну, хотя, полагаю, что да. Я очень рада, что ты защитил своего друга, Пакс. Но я горжусь, потому что… — Я наблюдаю, как она хмурит брови, и понимаю, что ей совсем нелегко так общаться со мной. — Ты впускаешь эту девушку, — говорит она, в конце концов. — Ты очень похож на меня, дорогой, и это не то, чего я хотела для тебя. Я сделала все, что могла. Хотя защищала себя больше, чем когда-либо защищала кого-либо другого, и мне было легко эгоистично притворяться, что я всегда поступала правильно по отношению к тебе. Но все, что я действительно когда-либо делала, это показывала тебе, как отгородиться от мира. Как… как быть одному. — Ее руки дрожат, когда она подносит сигарету к губам и делает затяжку. — Быть одному не весело, дорогой. Не в долгосрочной перспективе. Жизнь теряет свои краски. Все, что тебе остается — это управляемый, контролируемый, скучный, серый взгляд на мир. Хорошо, что ты впускаешь эту девушку. Я рада, что ты не закончишь так, как я.

***

Мередит сказала то, что ей нужно было сказать и уехала до начала самой церемонии.

На другой стороне академии, на лужайке, которая простирается между старым зданием и началом леса, перед огромной сценой расставлены сотни стульев для студентов Вульф-холла и их семей. Море знакомых и незнакомых лиц смотрит на меня с подножия лестницы, ведущей на эту сцену.

Неудивительно, что Чейз не вернулась в академию на последнюю неделю занятий. Я дал ей пространство и не посылал сообщений. Она, наверное, ненавидит меня за то, что я угрожал Джоне, чтобы он приехал и встретился со мной в Нью-Йорке. Если бы я этого не сделал, она бы никогда не оказалась без сознания на той парковке. Это чудо, что я вообще нашел ее тогда. Потом почти не спал по ночам, думая обо всех ужасных вещах, которые могли бы произойти, если бы я этого не сделал. Если Чейз никогда больше не заговорит со мной, я могу быть спокоен, зная, что Джона больше никогда не сможет причинить ей боль. И нахожу в этом некоторое утешение.

— Ты готов?

Рядом со мной Рэн и Дэш стоят в своих мантиях, ерзая, как маленькие мальчики в церкви. Ни один из них не в восторге от дурацких нарядов, которые нам приходится носить, но, по крайней мере, мы все трое заставляем их выглядеть хорошо. Я тереблю шапочку, которую отказался надеть ради матери, подумывая надеть ее, но Дэш выхватывает ее у меня из рук и вместо этого нахлобучивает мне на голову бейсболку. Назад козырьком. Я даже не видел, чтобы он держал ее в руках.

— Так-то лучше. — Он смеется, когда я корчу ему рожу. — Нет смысла подчиняться требованиям в самую последнюю секунду, — говорит он, пожимая плечами. — Вперед, бунтарь. Покажи им.

— Пошел ты, — огрызаюсь я.

— Сам иди.

Мое сердце подскакивает к горлу, когда я поднимаюсь по ступенькам. Я не должен был выступать с прощальной речью. Гаррет Фостер из шахматного клуба претендовал на эту честь, сюрприз-сюрприз, но когда Джарвис Рид попросила меня написать речь для нашей выпускной церемонии, я, как ни странно, был вынужден согласиться. Правда теперь не уверен, что это была хорошая идея.

Я жду в стороне от сцены, пока директор Харкорт закончит свою речь. Она говорит о гордости сообщества и о том, как далеко мы все продвинулись за те четыре коротких года, что были студентами в Вульф-Холле. Как политик, пытающийся произвести хорошее впечатление, она ни словом не обмолвилась о репортерах, которых полиции пришлось оттеснить к подножию дороги, ведущей в гору. Она ни хрена не говорит о том факте, что наш старый преподаватель английского языка, который убил одну из наших одноклассниц, был приговорен к смертной казни в штате Техас этим утром за убийство трех других девочек в разных школах.

Вся эта церемония — фарс. Но это действительно знаменует конец путешествия, которое никто из нас не забудет, и за это я благодарен.

После десяти ошеломляющих минут Харкорт, наконец, уступает свое место на подиуме и передает его мне. Выражение лица угрюмой сучки, когда она проходит мимо меня, классическое: «Не облажайся, Дэвис. Не устраивай сцен».

Как будто она знает меня или что-то в этом роде.

Я не выучил наизусть подготовленную речь, поэтому читаю ее прямо со скомканного листа бумаги, лежащего передо мной. Хотя не стесняюсь перед большими толпами людей. И ходил по подиумам по всему миру и привык к тому, что люди пялятся на меня. Однако я не привык говорить перед толпой и, признаюсь, нервничаю.

Микрофон жужжит, посылая обратную связь из динамиков, установленных по обе стороны сцены, когда я прочищаю горло.

Отлично.

Я снова очищаю его, на этот раз немного дальше от микрофона. А затем начинаю.

— Сегодняшний день знаменует конец кошмара, который, казалось, никогда, блядь, не закончится.

— ПАКС! — Харкорт выглядит так, словно вот-вот умрет прямо на месте. Среди собравшейся толпы я слышу удивленные, резкие вдохи, смешанные с едва сдерживаемым смехом.