— Ты уверен? — тихо спрашивает он. — Ты на сто процентов уверен, что это был он? Не было ни малейшего шанса…

— Он сделал это, папа, — шепчет Чейз. — Он делал это уже… некоторое время.

До сих пор я никогда не видел человека таким опустошенным и измученным. Как будто отец Чейз стареет на двадцать лет прямо у меня на глазах. Он выглядит так, словно его вот-вот вырвет. Мужчина прикрывает рот рукой, уставившись на свою дочь.

Пресли делает глубокий вдох, ее грудная клетка расширяется под моими руками. Она смотрит на своего старика, собираясь с духом, а потом говорит:

— Это он перерезал мне вены. Хотел, чтобы я умерла. Он заставил меня поклясться, что я солгу об этом, или он причинит боль маме.

Сдавленный крик вырывается из-под пальцев Роберта. Две крупные слезы текут по его лицу, пока он переваривает эту информацию. Кажется, он не может прийти в себя от этого, но берет Чейз за руку и сжимает. Ему этого недостаточно; он забирает ее у меня, притягивает в свои объятия и прижимает к себе.

— Боже, прости меня, милая. Мне жаль. Мне так чертовски жаль. Я даже не… Я не знаю, что сказать.

Я не могу винить его за это. Может быть, ему следовало бы увидеть знаки. Я имею в виду, что почти невозможно не заметить безумие Джоны, но такие люди, как его сын — искусные манипуляторы. Они очень хорошо скрывают свою темноту. И какой отец ожидает такого дурного поведения от своего ребенка?

Чейз снова начинает плакать в объятиях своего отца. Нет, она не просто плачет. Она ломается, и это слишком тяжело для меня. Я прочищаю горло, поднимаясь на ноги.

— Полагаю, мне пора идти, — тихо говорю я.

Мне физически больно от того, что я поворачиваюсь и ухожу от Чейз. Это кажется чертовски неправильным. Я не хочу этого делать, но мне сейчас не место здесь, с ними.

— Пакс, подожди!

Сдавленный голос Чейз останавливает меня на полпути. Девушка встает и идет ко мне на нетвердых ногах. Когда подходит ко мне, она обнимает меня за шею и прижимается ко мне, все еще дрожа, все еще плача. Я прижимаю ее к себе, закрываю глаза, пытаясь дышать…

— Завтра. Я приду к тебе завтра. В восемь.

Я киваю.

Но завтра я ее не увижу.

Мне повезет, если ее отец когда-нибудь снова выпустит ее из поля зрения.

ПАКС

Я не могу вернуться в отель. Не могу вернуться в Маунтин-Лейкс. У меня болит живот, я измучен и испытываю сильную боль. Все, что я могу делать, это ходить.

Понятия не имею, как это произошло, но я каким-то образом появляюсь на складе в Сохо, где Каллан Кросс и Хилари ждут начала второго дня наших съемок. Когда Хилари видит меня, она бледнеет, краска сходит с ее лица.

— Что?..

Я никогда раньше не видел, чтобы она теряла дар речи.

— Не начинай, — огрызаюсь я.

— Побитое дерьмо, Пакс. Вот как ты выглядишь. Побитое. Дерьмо.

— Ну, спасибо.

— Это не комплимент, ты, остроумный маленький придурок. Ты смотрел на себя в зеркало сегодня утром?

— Нет.

— Ты весь в крови!

Хилари выглядит так, словно у нее вот-вот случится эмболия, что вполне логично. Она зубами и ногтями выцарапывала этот контракт. Думаю, что ради него она, возможно, отказалась бы от своего первенца, на которого у нее никогда не будет времени. И вот я здесь, появляюсь на второй день съемок, выглядя так, словно меня переехал поезд.

— Боже, ты хоть принял душ? От тебя воняет дерьмом.

Набираю в рот огромное количество кофе и проглатываю.

— Нет. Я пришел прямо из полицейского участка, а у них на территории нет спа-салона.

Хилари изумленно смотрит на меня.

— Полиция?

— Я выбил дерьмо из кое-кого.

— Пакс!

— Уверен, что позже вы сможете прочитать все об этом в газете. Но да, все так плохо, как ты себе представляешь.

— Просто… Господи! О чем, черт возьми, ты думал? — спрашивает Хилари. Так разочаровано. Всегда так, так разочаровано. Я — физическое воплощение живого сожаления Хилари. Она открывает рот, держу пари, готовая разразиться очередной тирадой о том, как я облажался, но я прерываю ее, прежде чем она успевает начать.

— Нет. Просто… нет. Девушку вот-вот должны были прижать к земле и изнасиловать. Я должен был любезно спросить этого ублюдка, не мог бы он не делать этого?

Женщина снова пытается заговорить, она не услышала. Ей все равно. Я вижу это по ее лицу. Потому поднимаю руку; мое терпение не иссякает. Его не существует.

— Отвали, Хилари. Я собираюсь допить этот кофе, а потом налью себе еще. Как только Кросс увидит меня, он отправит меня домой. С этим ничего нельзя поделать. Так что давай просто отложим весь этот визг на более поздний срок, хорошо? У меня голова раскалывается.

— Кросс уже видел тебя, — произносит голос позади меня. Фотограф растянулся на одном из огромных подоконников на другой стороне склада с открытым ноутбуком, лежащим на животе. Он закрывает крышку и встает, неторопливо направляясь к нам. Он смеется, когда видит меня вблизи и видит, в каком я состоянии.

— Разбитая губа. Намечающийся синяк под глазом. Разбитые костяшки пальцев. — Он надувает губы. — Что еще у тебя есть?

— Что еще тебе нужно?

— Пара ножевых ранений и сломанная рука были бы отлично, но сомневаюсь, что ты бы стоял здесь, насмехаясь над своим агентом, если бы был настолько испорчен.

— Ты, очевидно, недостаточно хорошо его знаешь. — Хилари закатывает глаза. — Он мог быть в нескольких шагах от смерти и все еще находить в себе силы, чтобы показать мне свое отношение.

— Она права, — подтверждаю я. Выскользнув из куртки, я бросаю джинсы на спинку бархатного шезлонга рядом со мной и осторожно, о-о-очень осторожно выбираюсь из футболки — поднимать руки над головой чертовски больно.

Мы все вместе совершаем путешествие открытий; я не видел повреждений, которые нанес мне Джона, прежде чем нокаутировал его задницу, так что черно-синие синяки, расцветающие, как цветы смерти, на моей грудной клетке — это удовольствие для всех нас. Фотограф, лауреат Пулитцеровской премии Каллан Кросс кружит вокруг меня, как будто я лучший рождественский подарок, который он когда-либо получал.

— Прости, малыш. Ты никуда не пойдешь, — говорит он.

— Ральфу Лорену это не понравится! — Хилари выглядит так, словно ее голова вот-вот взорвется. — У них есть очень четкая эстетика для этой кампании, и это не включает в себя…

— К черту Ральфа Лорена.

Даже я шокировано моргаю на него дважды.

Хилари делает это, когда очень, невероятно напряжена. Она становится очень тихой. Вытягивает указательный палец, прямой, как шомпол, и, как сказала бы моя мама, вытягивает шею. Это именно то, что она делает, когда сталкивается с Кроссом и говорит:

— При всем моем уважении… Ты что, — она тычет ногтем, словно указкой, — сошел с ума, блядь? «К черту Ральфа Лорена» — это не то мнение, которое я могу одобрить. Ральф Лорен — один из наших крупнейших клиентов. Ты хоть представляешь, сколько членов приходится отсосать большинству агентов, чтобы провести подобную кампанию? Ни за что на свете… — Это как раз то место, где она достигает точки кипения, — никогда не произноси в слух «к черту Ральфа Лорена» в моем присутствии…

Хилари немного набрала обороты. Если ее не остановить, она может разглагольствовать целых тридцать минут, но Кросс пресекает это в зародыше.

Повернувшись ко мне, он спрашивает:

— Сколько они тебе платят?

— Прошу прощения? — встревает Хилари.

— Тридцать пять штук, — говорю ему.

Кросс смеется.

— Черт. Хорошо. Это большие деньги. Я дам тебе сорок, если ты сделаешь частную съемку со мной. Сегодня. Прямо сейчас.

— Это абсурд, — говорит Хилари. — Он не собирается этого делать. Он связан контрактом с этой кампанией. С нами. Он принадлежит агентству «Ван Кайзер».

Двух секунд недостаточно, чтобы осознать происходящее. Мой мозг работает намного медленнее, чем обычно, учитывая все то нелепое дерьмо, которое произошло за последние двенадцать часов. Но это единственное, чего Хилари не должна была говорить. Сквозь миазмы усталости, затуманившие мою голову, и тупую, настойчивую боль… отовсюду… эти слова прорвались сквозь все и ударили меня чертовски сильно.