Парень засовывает руку в пакет с тертым сыром, хватает пригоршню и бросает в яйца. Он замолкает на мгновение, сердито дыша и просто глядя на содержимое сковороды.

— Когда мне было восемь, я заболел менингитом. Трое ребят из моей начальной школы подхватили его одновременно. Один умер. Мой друг Дэвид. Мне было так плохо, что я четыре гребаных дня провалялся в этом странном лихорадочном сне. Мой отец сидел у кровати, но Мередит была в разгаре громкого судебного процесса, поэтому держалась в стороне. Ни разу не навестила меня. Когда отец привез меня домой, я был таким слабым и измученным, поэтому он постелил мне постель на диване в гостиной, чтобы я мог смотреть телевизор. Мередит была в такой ярости, когда вернулась домой и обнаружила меня свернувшемся на одном из ее драгоценных белых диванов, что заставила моего отца отнести меня в мою спальню. Она оставила меня там в тишине, в темноте, одного на целую неделю, чтобы я мог «должным образом выздороветь». Она ни разу со мной не заговорила. Приходила горничная, которая даже не говорила по-английски, и насильно кормила меня, когда считала нужным.

Я в шоке от всего этого. Для начала, я никогда не слышала, чтобы Пакс говорил так много за один раз. И то, что он мне рассказывает — это чертовски ужасно. Мое сердце разрывается из-за него.

— Пакс?

Он игнорирует меня, подходит к холодильнику и достает пачку тортилий. Открывает ее и держит одну над открытым пламенем на плите, медленно вращая ее, разогревая.

— Когда мне было девять, у меня начались эти ночные кошмары. — Он громко выдыхает. — Я застрял в этом лабиринте и не мог выбраться. За мной гнались демоны. Монстры. Они пытались съесть мою гребаную душу. Ночь за ночью я кричал, кричал и кричал. Сначала Мередит перевела меня в самую дальнюю от них спальню, чтобы я не мешал ей спать. Когда это не помогло, она выливала мне на голову ведро ледяной воды, пока я еще спал, чтобы попытаться «вывести меня из этого состояния». В наказание мне приходилось каждую ночь спать в мокрой постели. И когда это не сработало, она отправила меня в центр лечения детской психиатрии в Коннектикуте, где они фактически использовали шоковую терапию для лечения…

— Боже мой, Пакс! Остановись! — Я не могу дышать. Я, блядь, не могу дышать.

Парень достает шарики из духовки и с еще одним громким лязгом опускает противень на столешницу. Он перестает рассказывать истории, но я все еще чувствую, как гнев исходит от него, как опасный электрический разряд. Он молча готовит буррито, все время двигая челюстью, а затем пересекает кухню и ставит тарелку передо мной на стол.

— Хочешь острый соус? — машинально спрашивает он.

Я таращусь на него, все еще не оправившись от всех тех ужасных вещей, которые он только что вывалил на меня.

— Нет!

Пакс пожимает плечами.

— Как хочешь.

Он снова закрывает рот и возвращается к плите, чтобы разогреть еще одну лепешку. Затем делает еще один буррито, на этот раз для себя, а когда заканчивает, поворачивается ко мне лицом, прислоняется к стойке у противоположной стены и начинает есть.

— Ну? — говорит он с набитым ртом.

— Что «ну»?

— Ешь. Остывает.

— Не думаю, что смогу сейчас есть. Как ни странно, мой аппетит, похоже, умер.

Он жует.

— Не реагируй слишком остро. Ты потеряла сознание, потому что была очень голодна. Помнишь? Ешь.

О-о-о, я собираюсь причинить боль этому парню. Невероятно расстроенная, я беру буррито с тарелки и откусываю от него. Удивительно, но это действительно вкусно.

— Она оставила меня там, пока мне не исполнилось одиннадцать, — тихо говорит Пакс. — Почти два года в учреждении для умственно отсталых детей. В конце концов, они выгнали меня, когда я поджог кабинет своего терапевта. И сказали Мередит, что со мной все в порядке. Я не был болен. Просто был мудаком. И, черт возьми, Мередит это не понравилось. Она пыталась проверить меня в трех других местах, на этот раз в Нью-Йорке, но они не приняли меня, основываясь на этом окончательном диагнозе. Сказали, что это неэтично. — Он откусывает еще один кусочек от своей еды. Я смотрю, как тот жует, а он смотрит на меня в ответ.

В конце концов, парень сглатывает и говорит:

— Вместо этого она отправила меня в школу-интернат. Сначала в подготовительную школу в Вайоминге. Потом сюда. Однако с тех пор она трижды помещала меня в разные учреждения с меньшими угрызениями совести. Обычно, когда я вызывал у нее неудовольствие. Они держали меня в психушке пару дней или неделю. Последний раз был в течении двух недель. Но теперь, когда я совершеннолетний, она больше не может заниматься этим дерьмом. Она, блядь, не посмеет. Так что вместо этого она измывается надо мной другими способами. Все, что она может придумать, чтобы вывести меня из себя или контролировать меня.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — шепчу я.

Пакс отправляет в рот остатки буррито и, взяв тарелку, относит ее к раковине. Мне остается пялиться на его широкую спину, пока парень моет тарелку и ставит ее в сушилку. Когда заканчивает, Пакс подходит и встает передо мной, по другую сторону барной стойки, наклоняется, положив ладони на мраморную поверхность.

— Я надеюсь, — говорит он, — что ты выслушаешь все мое хреновое дерьмо и поймешь, что твое хреновое дерьмо и близко не так плохо. Подумал, что таким образом ты, возможно, согласишься просто рассказать мне, что происходит, и мне не придется нарушать данное обещание.

— Ради всего святого, Пакс! Было ли хоть что-то из этого правдой!?

Он не реагирует на мой гнев.

— Это все правда.

— Мне не нравится, когда мной так манипулируют.

— Как я манипулирую тобой? Я только что рассказал тебе свой план. Но ни к чему тебя не принуждаю. Это все еще твой выбор.

Я вскакиваю на ноги.

— И я не собираюсь этого делать! Я… я должна идти, Пакс.

Он качает головой.

— Нет. — Я могу сказать, что он все еще зол, но хорошо держит свой нрав под контролем. Пакс говорит спокойно, и это производит странное успокаивающее впечатление. Такой его версии я еще не встречала. Это уравновешенный, твердый Пакс, который может контролировать свою враждебность, если это служит высшей цели. — Пойдем наверх.

Парень протягивает мне руку.

— Не думаю, что сейчас готова к сексу. — Никогда не думала, что скажу эти слова ему, но чувствую, что собираюсь выползти из своей кожи. Я все еще чувствую руки Джона на себе и все еще вижу безумие в его глазах, и никакое количество гребаного Пакса не поколеблет это. Мне нужно время. Нужно поработать над тем, чтобы запихнуть все эти ужасные воспоминания обратно за ту усиленную сталью дверь в моем сознании.

— Я не пытаюсь трахнуть тебя, — натянуто говорит Пакс.

— Тогда… почему…

Парень фыркает.

— Не могла бы ты, пожалуйста, просто взять меня за руку и пойти со мной? Ты усложняешь ситуацию больше, чем нужно, и я… я, черт возьми, не силен в этом, ясно?

Парень так серьезен, совершенно не в себе, что я беру его за руку. Он ведет меня вверх по лестнице в свою комнату, затем к своей кровати.

— Подожди здесь.

Пакс направляется к своему комоду — тому самому, на который усадил меня и велел раздвинуть ноги, когда я впервые вошла в эту комнату, — и достает футболку из второго нижнего ящика. Отдает ее мне, потирая затылок.

— Переоденься в это. Так будет удобнее. Можешь лечь в кровать, или посидеть у окна, или почитать, или еще что-нибудь. Я собираюсь забрать Дэша. Его нужно подвезти. Когда вернусь, я позабочусь о том, чтобы не беспокоить тебя.

Я смотрю на футболку в своих руках, немного ошарашенная.

Кто этот парень?

Я не узнаю в нем ни единой черты.

Это не значит, что он мне не нравится. Мне нравится эта версия Пакса намного больше, чем следовало бы.

— Ладно. Так что… — Пакс неловко оглядывает свою комнату. — Да.

И он уходит.

ПАКС