— Пакс! Боже, остановись! Дай ему подняться! Пусть этим занимается полиция.

Пакс не намерен отпускать Джону. Он прижимает моего брата к земле, упираясь коленями ему в грудь, в то время как отклоняется назад и обрушивает свой кулак на лицо Джоны.

Снова.

Снова.

Снова.

Я слышу хруст костей.

Кровь брызжет повсюду, забрызгивая лицо Пакса, его обнаженные руки и переднюю часть груди с каждым ударом. Звуки, которые издает Джона, даже не человеческие. Это слабые, отчаянные звуки — такие пронзительные, дикие звуки издает животное, попавшее в ловушку. Я не испытываю сочувствия к Джоне, когда Пакс превращает его лицо в месиво, но с каждым ударом мой дикий мальчик из Бунт-Хауса становится все более и более потерянным. Скоро его уже не остановить. Он будет продолжать бить Джону, нанося сокрушительные удары один за другим, пока от моего сводного брата не останется ничего, кроме кровавого месива костей и мяса на бетоне.

— Пакс! — Я подхожу к нему, присаживаюсь на корточки, прикрывая рот обеими руками.

Посмотри на меня.

Посмотри на меня.

Ну же.

Посмотри на меня.

Но он зашел слишком далеко, чтобы ответить на мои безмолвные мольбы.

— Пакс! ОСТАНОВИСЬ!

Наконец, мой крик достигает его. Парень прекращает свою бешеную атаку, шмыгая носом и откидываясь назад. Он тяжело падает на задницу, поднимая расфокусированный взгляд, чтобы найти меня. Я наблюдаю, как он приходит в себя, жестокость, которая овладела им, медленно ускользает.

— Ты должна была сказать мне, — шепчет он. — Я бы никогда больше не подпустил его к тебе. Никогда.

Я ничего не вижу сквозь слезы.

Лицо Пакса в беспорядке; его нижняя губа рассечена, по подбородку течет кровь, а правый глаз уже заплыл. Большая рана тянется от его виска вниз к верхушке правого уха, но порез выглядит неглубоким. У него рассечены костяшки пальцев на обеих руках. Парень покрыт таким количеством крови, что выглядит как статист в фильме ужасов.

Я хочу подойти к нему, убедиться, что с ним все в порядке, но внезапно до меня доходит правда. Пакс знает, что произошло. Он заставил Джону прийти сюда. Собирался заставить его объяснить, что произошло в ту ночь, когда я чуть не умерла. Он помешал ему причинить мне боль. И причинил боль ему.

Я смотрю на Джону — скрюченный, истекающий кровью полутруп на бетоне, едва дышащий, его пальцы подергиваются — и издаю сдавленный, задыхающийся звук. Это все? Неужели это конец? Пакс слышал, что сказал Джона. Он слышал, как тот признался. Это больше не будет моим словом против его слова.

Я стону, и этот звук — скорбный, жалобный звук, эхом разносящийся по всей крытой парковке. В каком-то смысле это освобождение. Я так долго цеплялась за эту боль, за этот страх, что даже не знаю, как переварить тот факт, что я могла бы освободиться от них.

Пакс берет меня на руки, поднимая с земли.

— Ш-ш-ш. Не волнуйся. Ты в безопасности, Файер. Не волнуйся. Обещаю. Я держу тебя. Ты в безопасности.

Неделю назад я бы не поверила ему. Если бы он тогда схватил меня и прижал к себе, я бы не смогла этому поверить. Но сейчас я видела, на что он готов пойти, чтобы защитить меня. Знаю, что Пакс с радостью убьет, чтобы сдержать свое слово.

Когда он несет меня вверх по лестнице и выносит через запасной выход во влажную, липкую ночь, я зарываюсь лицом в его забрызганную кровью футболку и рыдаю от облегчения.

ПАКС

Пресли чертовски храбра, когда дает свои показания копам в больнице. Я сижу рядом с ней, ерзая на стуле, готовый испортить кому-нибудь день в ту же секунду, как они предположат, что она, возможно, все это выдумала. Но никто этого не делает. Женщина-офицер, которая разговаривает с ней, очень добра. Дает ей сладкий, горячий чай, чтобы помочь справиться с остатками шока. Впервые за всю мою жизнь мне наполовину нравится офицер полиции. Она даже дружелюбна со мной, когда берет у меня показания. В ее глазах что-то есть — какая-то благодарность? Я думаю, та рада, что я вышиб дерьмо из этого ублюдка. Думаю, офицер сделала бы это сама, если бы могла.

Врачи осматривают Чейз, дают ей слабое успокоительное, которое помогает справиться с отчаянием в ее глазах. А затем копы везут нас в участок, чтобы дождаться отца Чейз. Они сказали нам, что Джона Уиттон находится в отделении интенсивной терапии. Его травмы подтверждают это. Ублюдок был бы в морге, будь моя воля, но, полагаю, часть меня рада, что это не так. Я не смог бы присматривать за Чейз, если бы убил этого ублюдка. Меня бы точно арестовали за непредумышленное убийство. Как бы то ни было, Руфус, деловой партнер Мередит в ее юридической фирме, приезжает и освобождает меня под залог. Он обещает, что разберется с обвинением в нападении менее чем за двадцать четыре часа, и я ему верю. Руфус не долбаный дилетант; есть причина, по которой его гонорар составляет двести тысяч, а выставленные счета по три тысячи долларов в час.

Я сижу с Чейз и жду ее отца вместе с ней. Она засыпает на жестком пластиковом стуле, и я не могу вынести этого зрелища. Поэтому аккуратно осторожно сажаю ее к себе на колени и держу, пока девушка спит, и мое сердце напрягается, чтобы продолжать биться, несмотря на боль в груди.

Ее собственный брат.

Ее кровь.

Он изнасиловал ее. И не один раз. Он перерезал ей вены, а потом так сильно запудрил ей мозги, что она была слишком напугана, чтобы рассказать кому-нибудь правду.

Я должен был, блядь, остановить его в машине в ту ночь, когда он бросил Чейз перед больницей. Должен был догадаться, что что-то не так и, блядь, убить его там. Я должен был знать, как буду относиться к ней, и что-то сделать.

Все это бессмысленные, бесполезные мысли. Я не мог знать, кто был за рулем той машины и убить его тогда. В тот момент я понятия не имел, что буду чувствовать к красивой рыжеволосой девушке, свернувшейся калачиком в моих объятиях…

Она даже не шелохнулась, когда ее отец вбежал в полицейский участок в баскетбольных шортах и мятой футболке, в которой, очевидно, спал до того, как ему позвонили копы. Мужчина небрит, на подбородке пробивается щетина. Тени под его глазами такие темные, что похожи на синяки. Сначала он игнорирует меня, полностью сосредоточившись на своей дочери.

— Пресли! Боже мой, Пресли, что, черт возьми, происходит?

Она просыпается, моргая в тумане сна, когда он опускается перед нами на колени, его руки дрожат, когда убирает ей волосы с глаз. Чейз вздрагивает, когда видит своего отца. И вздрагивает еще сильнее, когда понимает, что я держу ее на руках. Но я ее не отпущу. Еще нет. Я, блядь, не могу.

— Папа, — шепчет она.

— Они рассказали мне, что произошло. Женщина-полицейский разговаривает по телефону. Они… — Его лоб складывается в миллион морщин. — Они все перепутали, милая. Они сказали мне, что Джона напал на тебя. Я сказал им, что произошла какая-то ошибка, но…

— Никакой ошибки, — выдавливаю я. — У этого ублюдка крыша поехала. Он изнасиловал ее.

В моих объятиях Пресли хнычет, зажмурив глаза. Ее так сильно трясет, что я чувствую, как она дрожит, как осиновый лист. Ей невыносимо видеть выражение ужаса на лице своего отца, и мое сердце, черт возьми, разрывается из-за нее. Моя Файер. Такая сильная. Такая яростная. Она не должна была бояться. А должна была быть в состоянии рассказать этому человеку, что его злой, больной сын сделал с ней, и должна была быть уверена, что он ее поддержит. Я немного ненавижу его, но не так сильно, как ненавижу себя. Пресли должна была рассказать мне, что с ней случилось. Если бы я не был так озабочен тем, чтобы защитить себя, держа ее на расстоянии вытянутой руки, тогда она могла бы это сделать.

Отец Чейз, наконец, смотрит на меня. Узнавание мелькает на его лице — он помнит меня по ресторану. Я обещал присматривать за его дочерью. Поклялся, что сделаю это, и теперь мы здесь, в пяти часах езды от Маунтин-Лейкс, и на Чейз напали, потому что я шантажировал Джону, чтобы он остался в городе, и все это для того, чтобы я мог удовлетворить свое собственное глупое любопытство. Я ожидаю увидеть упрек в глазах Роберта Уиттона, но все, что я вижу — это замешательство и боль.