— Мы не собираемся идти и есть стейки, женщина. Ты умираешь.
Мередит выпрямляется, как будто ее только что ударили зарядом тока в пятьдесят тысяч вольт. Ее бледно-голубые глаза, холодные и отстраненные, как дрейфующие айсберги, врезались в мою кожу, как скальпели.
— Прости. Не вижу в этом проблемы. Рестораны в Маунтин-Лейкс дискриминируют посетителей с неизлечимыми заболеваниями? Или умирающие женщины вообще не могут есть стейк? Потому что, если это так, дорогой, я просто возьму курицу.
Конечно, она собирается вести себя именно так. Умираю? Ничего страшного. Не поднимай шума, дорогой. Персонал за нами наблюдает. Я хочу встряхнуть ее, чтобы она бросила нести чушь и выпустила на волю поток эмоций, бушующий под ее стоическим фасадом. Хочу видеть, как та рыдает от несправедливости всего этого. Хочу увидеть, как Мередит будет торговаться и умолять. Хочу, чтобы мама что-то почувствовала. Единственное, чего я добьюсь, встряхнув ее, так это того, что меня снова вышвырнут из здания. Нет глубокой реки эмоций, разбивающейся о стены высотой в километр, которые моя мать так искусно построила. Если бы я копнул достаточно глубоко, то мог бы обнаружить слабую, жалкую струйку эмоций, но не более того. Мередит проделала потрясающую работу по подавлению своих чувств еще в конце восьмидесятых. Чтобы вызвать у моей матери нечто большее, чем легкое неодобрение, человеку понадобилась бы степень в области психологии, степень в области археологии и соответствующее оборудование для раскопок, чтобы копать очень глубоко.
— Хорошо. Ладно. Будь по-твоему. Пойдем к гребаному Гарри. Ешь стейк. Ешь все, что тебе, блядь, захочется. Меня это даже не волнует.
Она подходит ближе и треплет меня за подбородок, как будто мне пять лет.
— Знаешь, я, пожалуй, даже выпью бокал вина.
Любой нормальный родитель, возможно, пожурил бы меня за ненормативную лексику, но не Мередит. Она ни разу не обуздала мой язык. Думаю, это потому, что та никогда по-настоящему не слышит, что я говорю; женщина слишком занята, думая о том, что собирается сказать дальше.
В «У Гарри» отвратительно много народу, даже несмотря на поздний вечер. Мередит клюет ягодный салат, как птичка, и быстро опрокидывает три бокала красного. Я впечатлен ее стойкостью, учитывая ее жизненный прогноз. Заказываю самый дорогой стейк в меню и гарнир на сто долларов, а потом не притрагиваюсь ни к одному кусочку еды. Я не смог бы его съесть, даже если бы попытался. Кусок мяса (очень кровавый, я заказал прожарку экстра-рэйр3), брокколи, картофельный гратен, макароны с сыром и три разных гарнира — это языческое подношение ведьме, сидящей по другую сторону похожего на алтарь стола. Надеюсь, что это удовлетворит ее, прежде чем она почувствует необходимость спросить меня, не развилось ли у меня расстройство пищевого поведения во время моих европейских съемок. Черт возьми, мне восемнадцать. Я бегун и набит мускулами с головы до ног. И настолько далек от истощения от булимии, насколько это вообще возможно для человека, но Мередит прочитала статью в журнале «Холистическое исцеление», и с тех пор одержима идеей, что у меня негативное отношение к еде.
Мы сидим в тишине. Я отмечаю проходящие минуты по неуклонному понижению уровня вина в бокале Мередит. Когда она подзывает официанта, указывая на свой бокал и прося еще один, я срываюсь. Бросаю на официанта злобный взгляд, который прекрасно говорит о том, что произойдет, если он осмелится принести еще одну бутылку вина, чтобы наполнить бокал этой сумасшедшей женщины.
— О, серьезно, Пакс? Неужели тебе обязательно быть таким грубияном? Я взрослая. И могу принимать свои собственные решения.
Я думал, что в больнице она выглядела прекрасно, но в дикой природе, без теплого, профессионального освещения, которое она, вероятно, установила в своей отдельной палате, трещины начинают проявляться. Мередит выглядит усталой. Ее кожа землисто-серая, и обычного острого взгляда не просматривается. Она очень похожа на сильную женщину, с которой я вырос, красивую, но явно слабую в том смысле, который трудно определить.
— Мы возвращаемся в больницу, — огрызаюсь я. — Сейчас.
Она бросает салфетку на стол, с отвращением отводя взгляд, и впалые щеки делают ее похожей на шикарный, хорошо одетый скелет.
— Никогда не думала, что доживу до того дня, когда мой собственный сын отвернется от меня, — бормочет она.
— О, пожалуйста. Перестань так драматизировать. Ты больна. Даже если выпьешь весь бар, ты не почувствуешь себя лучше.
— А откуда тебе знать? У тебя была лейкемия? Ты так говоришь, исходя из своего обширного запаса знаний по этому вопросу? — Ее глаза сверкают холодным, отстраненным гневом. — Я уверена, что ты ничего не знал о лейкемии до того, как эта глупая женщина нарушила конфиденциальность пациента.
— Ты права. Не знал. Но столкнулся с этим, не так ли? Потому что ты должна была сказать мне, что, черт возьми, происходит. — Слова вырываются из меня, как пули, но они мало влияют на Мередит.
— Не будь таким глупым. Какой был бы в этом смысл? Знаешь, мне пришлось наблюдать, как умирает моя мать. Медленно. Болезненно. Это было ужасно. Я бы никогда не хотела никому желать такой боли. — Она подносит пустой бокал к губам и опрокидывает его, как будто может налить еще вина одним усилием воли. К сожалению, ее план не срабатывает.
— Попробуй воду, — говорю ей. — Как сделал бы Иисус. Согласно твоей книге, он бы пошевелил пальцами над «Перье» и превратил его в хороший «Шираз». — Я знаю, что выбрал неправильную тактику, но не могу остановиться. Мне до чертиков хочется вывести ее из себя. Хочется подействовать ей на нервы. Если смогу разозлить ее хоть на каплю так сильно, как себя, тогда, возможно, я снова смогу дышать. Может быть.
Как и предполагал, комментарий вызывает сильную и немедленную реакцию. Мередит со стуком ставит стакан на стол.
— Это не моя книга. Библия принадлежит каждому человеку, который когда-либо жил или будет жить. Иисус превратил воду в вино, чтобы продемонстрировать, что он может творить чудеса…
— Кажется, я припоминаю, что он сделал это, потому что был на свадьбе, и у них кончилась выпивка. — Я разламываю булочку, раздираю ее на кусочки, затем запихиваю одну из искромсанных частей в рот. И жую с открытым ртом, вызывающе глядя на нее.
Мередит кипит от злости.
— Я даже не должна удивляться такому поведению, исходящему от тебя. Но ты знаешь, что я чувствую, когда ты проявляешь неуважение к нашему Господу и Спасителю. Это расстраивает меня…
— Тогда лучше отвезти тебя обратно в твою комнату, пока ты не взорвала аорту.
Киваю головой нашему официанту, когда он проходит мимо нашего столика. Должно быть, я напугал парня до чертиков своим мрачным видом, потому что у него уже есть наш чек в кармане передника. Он осторожно кладет его на стол, гримасничает и благодарит нас за то, что мы такие замечательные гости, и поспешно отступает, как будто боится потерять руку. В прошлом я устраивал не одну сцену здесь, «у Гарри».
Оставляя пачку наличных на столе, я смеюсь, когда Мередит закатывает глаза, убирая свою кредитку обратно в кошелек от «Луи Виттон». Она прогнала бы меня, если бы я попытался помочь ей выйти из ресторана, поэтому даже не утруждаю себя предложением. Беру свой рюкзак со спинки соседнего сиденья и выхожу на улицу, пользуясь возможностью, чтобы покурить, пока она прощается с барменами и обслуживающим персоналом, хозяйкой и множеством других людей, которые, вероятно, рады видеть ее спину.
Докуриваю до фильтра, когда Мередит выходит из ресторана, аккуратно промокая уголок рта бумажной салфеткой. Взмахнув рукой перед лицом, она открывает рот, собираясь разразиться антитабачной речью, но я останавливаю ее.
— Не надо. Просто, блядь, не делай этого.
Мы молча сидим в машине, а когда добираемся до больницы, тоже молча поднимаемся на лифте на второй этаж. Мередит останавливается, чтобы поболтать с каждым доктором и медсестрой, с которыми мы сталкиваемся, и ублюдки лебезят перед ней, как будто она какая-то знаменитость. Медный привкус крови покрывает мой рот, когда я прикусываю внутреннюю сторону щеки, подпрыгивая на носках, ожидая, когда закончится этот неуклюжий, нескончаемый парад.
