Это лишь доказывает, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Он слишком многое упускал в своей жизни. Так и не узнал, насколько чертовски приятным может быть курение сигареты. Никогда не накуривался и не чувствовал, что выплывает из своего тела. Никогда не испытывал кайфа от экстази, который уносил его на эйфорических американских горках. Господи, черт возьми, этот человек даже не ел красного мяса. Почти уверен, что в последний раз он наслаждался стейком где-то в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году. Он все делал правильно, и посмотрите, к чему это его привело.

Я пью. Много. Курю. Много. И запихну в глотку любую неопознанную таблетку, которую найду в ящике для носков, и запью ее виски, не моргнув глазом. Я наслаждаюсь старой доброй утренней игрой в русскую рулетку. Стимуляторы. Антидепрессанты. Кто, блядь, знает, что я получу; каждый день — гребаное приключение, когда ты понятия не имеешь, какие химические вещества вот-вот попадут в твою кровь.

Где-то совсем рядом жалобный вой сирены прорезает ночь. Я жду, затягиваясь сигаретой и задержав дым в легких, чтобы посмотреть, не вывернет ли из-за угла скорая помощь и не остановиться ли с визгом у запасного входа Сент-Августа, но это не так. Должно быть, это была пожарная машина. Определенно не полицейская.

Моя футболка прилипает к спине, кожа зудит от наполовину высохшего пота. Я докуриваю и прикуриваю еще одну сигарету от догорающего уголька, не готовый возвращаться к «Чарджеру». Сейчас… Я проверяю свой мобильный телефон. Почти пять утра. Если бы я был сейчас в Нью-Йорке, то мог бы нарваться на какие-нибудь неприятности, но мне чертовски не везет в Маунтин-Лейкс. Даже закусочная «Вопящий Бин» открывается только в шесть, и все, на что я мог надеяться, так это на паршивый кофе. Если бы действительно хотел найти неприятности, то мог бы. Мог бы найти проблемы в захолустном соседнем городишке, если бы действительно захотел, но мой гнев из-за черного ящика, оставленного мне Мередит, превратил мои кости в шипы, и я использую их как штыки.

Я в бешенстве. Хочу быть уравновешенным при споре с матерью по поводу того дерьма, которое она сейчас затевает, и, вопреки распространенному мнению, способен проявить некоторую сдержанность, когда это необходимо.

Реми и его засранец приятель Пит обязательно расскажут обо мне любому, кто придет на смену, прежде чем уйдут, и меня не пустят в здание, если я не буду выглядеть трезвым и спокойным. Значит, так тому и быть. Я буду сидеть здесь всю гребаную ночь и все утро, пока не наступят официальные часы посещений, и буду милым, пока пробираюсь в комнату Мередит. И как только окажусь перед ведьмой, то взорвусь. Подожди и увидишь, если я этого не сделаю. Тогда они могут звонить в полицию сколько угодно. Если скажу свое слово и выскажу женщине, насколько жалкой ее считаю, тогда это не будет иметь значения. Я выиграю.

Я доволен тем, что сижу на стене, курю сигарету за сигаретой и планирую все, что скажу, чтобы выпотрошить Мередит. Дела идут очень хорошо — примерно через сорок минут у меня есть список мерзких вещей, которые я хочу сказать своей матери, закрепленный в памяти, — но визг шин, проносящихся по кварталу, разрушает мой мысленный поток.

Это, должно быть, скорая помощь; с пугающей скоростью приближается пронзительный механический визг, и вот она, машина, сворачивает на парковку, направляясь прямо к аварийному входу… и низкой кирпичной стене, на которой я сижу. Это не скорая помощь. Это убитый «Мицубиси Эво». И не похоже, чтобы он собирался тормозить.

Я принципиально против панических прыжков — это как-то недостойно, — но ситуация требует этого, поскольку машина мчится прямо на меня. Я бросаю сигарету и, спотыкаясь о собственные ноги, отскакиваю в сторону.

Водитель «Эво» нажимает на тормоза слишком поздно. Стритрейсер врезается в кирпичную кладку прямо там, где я сидел долю секунды назад, нос капота ужасно сминается, встречая сопротивление. Часть меня плачет, видя, как разрушается такая красивая машина. Остальная часть планирует, как я уничтожу то, что от него осталось, когда бросаюсь к двери со стороны водителя.

Я хватаюсь за дверную ручку и дергаю ее.

— Гребаный мудак!

Дверь не поддается. Стекла сильно затемнены, так что я не могу встретиться взглядом с человеком, который только что чуть не убил меня, черт возьми, но чувствую, как они смотрят на меня по другую сторону стекла. Кем бы они ни были, у них есть несколько гребаных секунд, чтобы…

Задняя дверь со стороны водителя распахивается. Прежде чем я успеваю развернуться и начать кричать в машину, огромная куча тряпья вываливается на землю. Она приземляется у моих ног, преграждая мне путь. Я собираюсь перешагнуть через нее, но дверь снова захлопывается, и «Эво» отъезжает назад, поднимая дым от обожженного асфальта. Он проделывает впечатляющий поворот в три приема, а затем выезжает со стоянки.

— Твою мать… — Стискиваю зубы, ноздри раздуваются, когда накатывает ярость. Когда узнаю, кто это, блядь, был, я, черт возьми, сдеру с них кожу живьем. В Маунтин-Лейкс не может быть так много темно-синих «Эво». Установка наворотов, должно быть, обошлись владельцу в небольшое состояние. Крайне специфические. Держу пари, что есть всего несколько местных кузовных мастерских, которые могли бы выполнить подобную работу на заказ. Я выясню, кто это был, и когда это сделаю…

Влажный кашель прерывает меня на середине мысленной тирады. Я смотрю вниз на свои ноги, и там… О, черт возьми. Вы, блядь, издеваетесь надо мной? Куча тряпья, которая была выброшена из машины — это не тряпье. Грязное одеяло покрывает массу, но ее форму ни с чем не спутаешь — это гребаное тело.

Болезненный стон вырывается из-под грубой ткани, за ним следует жалобный стон, и неприятное предчувствие обвивается вокруг моих внутренностей. На своем веку я повидал немало дерьмовых вещей, но страх, сотрясающий меня сейчас, говорит, что я не хочу видеть то, что скрывается под этим одеялом.

Кто подъезжает к больнице и просто выбрасывает тело на тротуар? В Нью-Гэмпшире. Какого хрена?

Мне нужно подняться по ступенькам к дверям отделения неотложной помощи, нужно привлечь чье-то внимание, но… почти черная лужа крови просачивается из-под одеяла, расползается по бетону, собираясь вокруг подошв моих ботинок.

Блядь.

«Не делай этого».

«Не поднимай это одеяло».

Ах, черт. Когда я прислушивался к голосу предупреждения в своей голове? Опускаюсь на корточки и откидываю одеяло. Даже с гнетущим чувством тревоги, терзающим меня, я не готов к тому, что скрывается за ним.

Девушка.

Девушка, которую я хорошо знаю.

Я вижу ее каждый день в школе. Однако странность ее пребывания здесь заставляет реальность ускользать. В этом нет никакого смысла. Как… как, черт возьми, Пресли Чейз может быть здесь?

Ее кожа бледна — болезненная, пепельная бледность. Глаза широко открыты, стеклянные и расфокусированные, цвета горящего янтаря и расплавленного золота. Ее рыжие волосы спутаны и мокры, перепачканы кровью. Крошечные шорты и тонкая укороченная футболка, которые на ней надеты, именно то, что девушка надела бы в постель. Глубокие раны с неровными краями на обоих ее запястьях выглядят так, будто девушка сделала их, чтобы покончить с собой.

— Что, черт возьми, ты наделала, Чейз?

В ответ с ее окровавленных губ срывается вздох. Звучит как предсмертный хрип, если бы я когда-либо слышал его. Ошеломленный, с лихорадочно работающими мыслями, я становлюсь на колени, ожидая, когда ее грудь снова поднимется, жду, жду, жду, только ее грудная клетка не двигается. Ни на миллиметр.

«Господи Иисусе, Пакс, какого хрена ты делаешь?»

Потрясенный я возвращаюсь к реальности, заставляя себя действовать.

— НА ПОМОЩЬ! — Крик срывается с моих губ. Я поворачиваю девушку так, чтобы та лежала на спине. Она похожа на фарфоровую куклу. Персонаж манги. Кровавая жертва серийного убийцы в фильме ужасов. И такая чертовски мертвая.

Я проверяю ее пульс — его нет — и принимаюсь за работу. Руки сложены, пальцы сцеплены, тыльная сторона моей ладони над ее солнечным сплетением, и начинаю непрямой массаж сердца.