И они рука об руку пошли по голой равнине, и перед ними среди безбрежной тьмы стонал стоглазый город.

А наверху трепетали звезды, словно бесчисленные огни неведомого военного лагеря.

1905

Перевод Л. П. Тоом.

Я мечтал еще в малолетстве увидать безбрежное море. Чаек, резвящихся на просторе, морские валы в белоснежной пене, и альбатросов скользящие тени, и парус, прекрасный на загляденье. Я знал, и притихшее море чудесно, как спящий гигант в кольчуге железной. Волна за волной, разбиваясь на брызги, рассыпает вокруг золотистые искры, соленым дождем лебеду обдает, в берег бьет и хрипло зовет. И вдруг прибой отступает обратно, как войско, разбитое в поле ратном, как олени, когда загорается лес: буян буянил и вдруг — исчез.

О, как я мечтал о море, о его широте и величье! Услышать далекого шторма раскаты, когда ложится на вал косматый отблеск молнии зеленоватый! Я мечтал, чтобы судно кидало в провалы, но чтоб ветер не вырвал из рук штурвала, а я бы рыдал и смеялся от счастья победы!

Я мечтал обо всем об этом, и детскую душу грызла досада: на берег моря, великого моря мечтал малолетний попасть непоседа!

Отец о рабской рассказывал доле, и голос, помню, дрожал от боли. Луна высветляла крыльцо и ступени, на пастбище падали черные тени, роса пригибала стебли растений, а ночь молчала угрюмо и скорбно.

А после в юной моей душе идеалы вспыхнули, словно костер, и мне привиделся новый мир, его необъятный открытый простор, и свободный народ, разогнувший спину. Солнце в груди у меня зажглось, и все осветило, и все согрело, в мозгу загремели раскаты гроз и молнии засверкали, как стрелы: сжигают все на своем пути и сами сгорают — следов не найти.

И снова мечтал я увидеть могучее море, услышать его безбоязненный гул: великое море, победное море, море мое, море морей! И кровь начинала стучать быстрей в сердце свободном и смелом, как ты!

И вот наконец-то я вижу тебя, неизмеримое море! Какая безбрежная синева, как могуче ее колыханье! Кажется, что вдыхаешь тут самой свободы дыханье! Сердце стучит веселее, быстрее струится кровь, погасший взгляд загорелся. Я до боли в руках сжимаю решетку, я прижимаюсь усталой грудью к стене ледяной и с восторгом смотрю на мир за тюремной стеной, на бег валов белогривых, на кружение чаек игривых. В небе солнечном бирюзовом нежный пух облаков нарисован. А внизу корабли стройнотелые, заморские лебеди белые. Паруса, словно крылья, раскроются, и за морем лебеди скроются, в те край уплывут с моряками, где людей не пронзают штыками и не держат в цепях веками. О море, о радость моя, о моя благодать, — до тебя мне рукой подать! Но решетки эти и стены — до чего ж мне они постылы!

О море, что это за холмы возле самой тюрьмы? Неужели могилы? Кого это наспех, словно скотину, убили в злую ночную годину и зарыли в холодную глину?

О море, на твоем берегу я вижу и виселиц ряд! Мертвецов припекает солнце, и над берегом стелется смрад. Ты не знаешь, море, кого этой ночью, безлунной, беззвездной, пригнали на эшафот, кому завязали наглухо рот и кого танцующим в воздухе увидал удивленный восход?

А сколько пожарищ на берегу, море, ты только взгляни! Были вокруг жилища, а теперь — одни головни. Небось не само случилось такое, а все людской свершено рукою. Кто же тот беспощадный злодей, что вешал и убивал людей, кто жег дома, а жизни гасил и наш народ, как траву, косил?

О, туман, застилающий взгляд, о, заползающий в душу яд, такой ледяной и лишающий сил, о, боль, что бездоннее всяких могил: эта боль холодна и черна, как там за кладбищем морская волна.

Надвигается буря, крепнет норд-ост… Ни света луны, ни мерцания звезд… Мигает в застенке ночник мой красный, а тени пляшут, руками машут и обретают облик неясный… А за стеною ветер — то вой протяжный, то стон… Полночь прошла, но я не сплю… Никак не приходит сон. Все надсаднее боль в душе от жажды и от печали…

И снова руки мои решетку тюремную сжали… Напейся, усталая грудь, ледяного ветра ночного! Обними меня, гневная вольная буря, обними, как брата родного! Взгляд мой во тьму вонзился, в самую глубину, в пряжу тумана слоистого, в черную пелену.

Там во мраке кромешном разыгралась на море буря. Она грохочет вдали, она гремит возле мола, и сердце моря стучит, словно гигантский молот. Ах, как привольно волны убегают вдаль, нарастая, летят наперегонки, словно хищные стаи, словно вступившие в бой воинские дружины, и возникли на водной глади — где горы, а где долины! Волны слабеют, волны спадают, крепнут, вздымаются, вновь нападают, на миг цепенеют, шипят, обезумев, и змеями вьются, и, словно катки, грохоча, несутся, и, вопя, в берега колотят, и, будто кувалды, по скалам молотят, и, внезапно вздохнув, утихают, и от берега убегают.

Вот оно море, идеал моих юных лет, души созревающей самый заветный бред! Стань же еще сильнее, буян дерзновенный, бунтуй, и вой, и волны вздымай до луны, и, словно гальку, крути валуны, чтобы однажды рухнули эти стены! Греми же, стихия, и никого не щади! Если уж ты восстала, дойди до конца, победи!

Если же под обломками суждено погибнуть и мне, пусть мое сердце исчезнет в синей глубине, чтобы воскреснуть в морской волне и у родного берега, холодного и песчаного, петь о великой печали моей души, о печали холодной и жесткой, как решетки этой тюрьмы, темной и безысходной, как могильные эти холмы, о печали глубокой, как море за этим кладбищем!

Вышгородская тюрьма в Таллине,

1906 г.

Перевод Л. В. Тоома.

Осенний день клонился к вечеру. Воздух был пронизан сыростью, моросило. Стояли те дни, когда дороги делаются непролазными, — хмурые дни, когда и люди угрюмы и подавлены.

Молодой кандидат на должность учителя остановился посередине большака, чтобы перевести дух. Ну и погода! И надо же было выдаться такой именно сегодня, когда он впервые направляется в поселок, где предстоят выборы нового учителя! Еще шесть верст. Под ногами жидкая грязь, в сапогах мокро. Какая отвратительная погода!

Но подобные мысли только на минуту появлялись в голове у молодого учителя. Затем они рассеивались, точно пыль на морском ветру, снова уступая место светлым мечтам о будущем. Мечту никто не может ограничить, заковать в цепи. Находясь в самом начале своего жизненного пути, молодой человек строил свой сказочный воздушный замок.

Юхан Реммельгас идет в гущу народа: он понесет ему свет, отдаст всю свою силу, весь юный пыл. Больше ему дать нечего, но большего народ и не потребует от него. Пусть вознаграждение ничтожно, а работы много, зато все на пользу народа!

Годами он оставался вдали от этого изнывающего в рабстве темного народа: зимой зубрил сухую книжную премудрость, летом работал в конторе газеты, чтобы заработать на учение. Какая это была каторга, какая тоска!

Реммельгас вспомнил свою скучную, однообразную жизнь. Точно сквозь сон припомнилась картинка из далекого детства — такая смутная, приятная.

Была, наверное, весна, так как в школе по углам стояли душистые березки. Крестьяне со сморщенными лицами и жены их в ярких цветных платках сидели на поставленных в ряд длинных скамейках. Сидя за столом, старик с белой бородой читал проповедь. Это был дед Юхана — старый Пээп Реммельгас.