На каком берегу мать качала его младенцем, какие бусинки подкидывала она в воздух, чтобы позабавить его, на каком пороге обнажала она свою грудь и совала ему в рот тугой, теплый сосок? И не отцом ли его был тот рыжебородый великан в кольчуге и в сверкающем шлеме? А он лежал рядом с воином на траве, на траве неведомой земли, и болтал, а потом сел и рассмеялся во все горло так громко, что эхо отдалось в небе… Не брезжут ли все эти воспоминания как бы сквозь тысячу ночей и море тумана?

Мысль эта на него так подействовала, что он внезапно обессилел и опустился на песок. Над ним высился купол неба, озаренный смутными отблесками, а вокруг простирался затуманенный остров. Душа его размякла, переполненная, словно чаша, хмельной шипящей пеной.

Лишь бы разыскать где-нибудь свою мать! Люди мертвы, боги людские мертвы, мертво все, что окружает человека. Лишь бы найти свою мать!

Пока он сидел так на песке, как ребенок, до него сквозь гул донесся издали топот ног. Звук все нарастал, и миг спустя мимо него пробежала белая фигура с распущенными волосами и вытянутыми руками.

А потом лишь задрожал воздух и, кажется, послышались тихая жалоба и плеск волн. На прибрежной воде загорелось расплывающееся фосфорическое мерцание.

Когда Курдис поднял голову, видение уже исчезло. Но он знал: это Морская дева, убежавшая обратно в море. Это угадывалось по дрожавшему еще воздуху.

При мысли об этом Курдису вдруг послышался слабый звон струны. И только тогда он заметил, что все еще держит в руках каннель. Струны его заколебались от ветра и, гудя, исторгли тихий напев.

Тогда он сам коснулся каннеля и прислушался. Струны зазвенели по-новому, как никогда раньше не звенели. Он ударил рукой, и зазвучала на диво незнакомая мелодия. Еще ни один музыкальный инструмент не играл такой мелодии.

Задрожав, он встал. Ему хотелось играть, но он не отваживался. И растерянно озирался.

Перед ним простиралось море. Оно фосфорически сняло. Волны, сверкая, окатывали песок. Все было пронизано необыкновенным свечением.

Он снова коснулся каннеля, и снова послышалась эта таинственная мелодия. Тогда он заиграл. Заиграл, словно бы в опьянении.

Прежде его музыка была печальной и сладкой. Она помогала забыться. Теперь она стала страстной и сильной. Будто зазвучал голос самой природы.

Когда каннель зазвенел во всю силу, Курдис вдруг услышал, что кто-то в море подпевает ему. Песня то приближалась, то удалялась, звучала то тише, то громче. Казалось, это пели волны, что их песня без слов обрела слова.

Играя, Курдис подошел к воде, и волны коснулись его ног. И тут он увидел при таинственном свечении воды, как в волнах показывалась то голова, то волосы, развевавшиеся на ветру, то руки, что подавали ему призывные знаки.

Он шагнул в воду, и каннель тотчас заиграл громче, и песня в море тоже зазвучала громче. Он медленно шел вперед, вода все поднималась, и музыка расходилась кругами над морем.

Дно уходило все глубже и глубже. Вот вода уже поднялась до каннеля, поднялась до струн, а потом и выше струн, но музыка звучала даже из-под воды, словно это был голос самого Всемирного Моря…

Так Курдис исчез из мира людей, так он опять нашел своих сестер и братьев, нашел свою мать — Великую Мать всего сущего.

1919

Перевод Л. В. Тоома.

Старый Кикерпилль сел за стол и развернул газету. Хоть минутку да можно побездельничать. Сегодня опять было столько препирательств и тяжб с квартирантами — и это им нехорошо, и то неладно! Словно он обязан отапливать за свой счет целый свет. Как бы не так!

Но зато тем приятнее было присесть и почитать. Узнать, что там на свете нового, не воюет ли кто с кем, и все такое. Пусть даже все это его не касается. Потому-то оно и действует так успокаивающе. Прямо-таки разлюбезное дело — узнать вдруг, что где-то землетрясение, и где-то из пушек палят. Особенно, если это в чужой далекой стране, до которой тебе и дела нет. Знай себе ухмыляешься да поглаживаешь бороду (недурственно все-таки обладать таким веником — ни галстука тебе не надо, ни прочей фанаберии!).

Только на этот раз все получилось иначе.

Голова Кикерпилля внезапно дернулась — он наткнулся в газете на свою фамилию. Чего им от него нужно? Налогов за ним не числится, и суд ему не угрожает. Он торопливо прочел заметку, хотя в глазах у него уже зарябило. Мерзавцы, за свои же деньги приходится читать такое! Он швырнул газету на стол и вскочил. Дважды мерзавцы!

Он сунул газету в карман, схватил шляпу и выбежал. Надо им показать. Кому «им» — в этом он и сам не отдавал себе отчета, зато тем сильнее хотел «показать». Не важно как. Можно и собственноручно отдубасить, можно и подать в суд. Да, да, пусть посидят за решеткой, чертовы брехуны! Все эти писаки, редакторы да газетчики, только порочат честных людей! Пусть посидят, ироды!

В нем бурлила такая злоба, что он едва мог идти. С другой стороны, злоба эта придавала ему столько энергии и жара, что он мог бы стену прошибить. Он пыхтел, как паровоз, и размахивал руками, как мельница. А в голове сидело гвоздем: иродовы шкуры эти квартиранты, редакторы, все на свете! Всем им место в тюрьме!

Так он несся к центру города, не разбирая дороги и ничего не видя. Но чем меньше оставалось ему до реки, тем больше он успокаивался. Словно бы прохлада воды остужала его пыл.

Начать с того, что напечатанное было правдой. Кое в чем они, правда, приврали да подзагнули, но не так, чтоб очень. Такая уж скверная история. Опять же кое о чем почище они даже не упомянули. Вот и судись тут с ними, доказывай, в чем там они покривили, а ведь кто знает, не выйдет ли при этом наружу чего-нибудь похлеще? Да-да, об этом следует подумать, следует…

Кикерпилль остановился посреди моста. На грохочущей повозке проехал мимо подручный мясника, размахивая вожжами. Какой-то студент любезничал с барышней. Петляя, катил на велосипеде мальчишка. А внизу, на мутной реке, ругались русские плотовщики, прогонявшие свой плот между быков. И никому не было дела до обиды Кикерпилля, до его злости. «Вот каковы люди! — с горечью подумал он. — Нет того чтоб о ближнем подумать!»

Но что же делать? Он все-таки не настолько глуп, чтобы действовать с бухты-барахты. Как его ни разбирает, а голову терять нечего. И хоть злости у него хватило бы на полгорода, как тут ее сорвешь, как доберешься до чертей этих?

И, повернув кругом, Кикерпилль двинулся обратно. Шагал он теперь куда медленнее, куда расслабленнее. У него еще сжимало горло от злости, но он все никак не мог придумать, с какого конца ему подступиться. Если бы хоть знать, у кого это такой длинный язык, спрашивал он себя. И сам тут же отвечал: не иначе как у кого-нибудь из его же квартирантов. Небось учитель этот, Отставель, — нос кверху, на лице умный вид, а штаны на заду рваные. Все орал, чтоб Кикерпилль обращался с ним повежливее, потому как он человек антиллигентный (слово-то какое непотребное!). А не то, может, механик Оолуп — этот тоже вроде писателя. Но вот когда с него плату спрашиваешь, так он другое поет: «Сегодня никак не могу, разве что завтра, послезавтра, через недельку. Сами знаете, время трудное!» А разве старика Кикерпилля кто спросил, трудно ему или нет, э? Писать да воду мутить — вот на это они мастера!

Он и не заметил, как прошел мимо своего переулка. Но его ноги сами знали, куда идти. Он поднялся в гору, свернул раза два и вошел в кладбищенские ворота, украшенные надписью: «Блаженны усопшие…» Пожалуй, так оно и есть, в точности так. Но в будни об этом и думать недосуг. Знай грызешься со всякими псами. Будешь тут блаженным, как же!

Он прошел немного влево, пробираясь между заросшими холмиками, и оказался перед могилой жены. Держа шляпу под мышкой и все еще думая о своих обидах, прочел «Отче наш». Гм, подумал он, надо бы тут цветы посадить или что-нибудь такое. Чтоб все было, как у людей, не то еще решат, будто старый Кикерпилль жадничает. И вовсе нет. Если он этого и не сделал, так от истинной скорби! Как это сказано: «Любите их и храните в сердце своем»? Так он в точности и поступает.