Ей снился прекрасный сон, быть может, самый прекрасный в ее жизни.

…Ой, как светит солнце, как цветут красные бальзамины и алые маки! Ласточки щебечут, лепя гнездо под стрехой… Кто-то едет по церковной дороге, и колокольчики звенят: динь-динь-динь…

…Я нарву цветов и сплету венок из красных, красных цветов, надену венок тебе на голову, и ты будешь словно восходящее красное солнышко, милый, мой дорогой. Свети, свети мне, мое солнышко, чтобы в груди у меня распустились красные цветы любви…

…Вдали на церковной дороге звенят и тинькают колокольчики… колокольчики…

1906

Перевод Л. П. Тоом.

Старые кусты черемухи застыли в дремоте под безветренным небом. С их веток непрерывно осыпались лепестки. Нежные и жалостные, они тихо скользили, словно охваченные печалью увядания. На траву, росшую меж деревьев, ложились трепетные блики солнца.

Глаза Лээни мечтательно следили за этой игрой света и теней. А светло-русую головку покрывали, словно белый венок, осыпавшиеся сверху лепестки.

Она уложила под черемухой своих кукол — всех трех рядышком. И продолжала рассказывать им сказку — то про себя, без слов, то еле слышно напевая. Они вырастут большие, станут тремя золотоволосыми принцессами! И вот они живут в заколдованном лесу, целых сто лет спят в заколдованном замке. А принцы блуждают по лесу в поисках цветка папоротника, который помог бы им отыскать дорогу к замку…

Вся материнская любовь и нежность слились в колыбельной песенке.

Девочка почувствовала усталость. Теплый воздух, напоенный запахом земли и цветения, расслаблял. И мысли ее начали расплываться.

В них все еще теплилась забота о детках. В последнее время они стали такими бесчувственными, черствыми. Не умеют они ценить материнскую любовь и заботу. Учила она их ходить и разговаривать. Но они ни шагу не сделают сами, а детские помыслы их и желания приходится лишь угадывать по синим глазам. Как бы хотелось, чтобы они хоть раз по-настоящему улыбнулись, радостно протянули к ней ручки и восхитились бы сказкой! Но нет — глухими и немыми суждено им остаться на всю жизнь!

Так пусть им, по крайней мере, приснится сон — такой же прекрасный, как этот весенний день. Пусть почувствуют хоть во сне любовь своей матери, ее заботу о них, пусть почувствуют, как ей скучно! Пусть они глухие и немые — мир сновидений для них все же открыт. Пусть смеются и танцуют, если не наяву, то хоть во сне… Лээни сидела, уронив руки на колени, приподняв узенькое задумчивое лицо. Она набрала полную грудь воздуха, глубоко вздохнула и притихла, неподвижно глядя в пространство.

Перед ней раскрывался кусочек тайного мира природы. Там вздымались замшелые стволы деревьев, ветвистые и кривые, покрытые трещинами, словно ранами, нанесенными им в жизненной борьбе. Наверху сросшиеся узловатые ветви, наполненные живыми соками, извивались, словно змеи. Над ними шатер из листьев и цветов, прорезанный зубчатыми просветами. А внизу во влажном тепле молодая зелень пробивала себе путь, ползла по земле, поднималась по стволам деревьев, стремясь к свету и воздуху. А дальше, за всем этим, обожженные внизу столбы изгороди и просвечивающие сквозь паутину куски неба, поля, леса…

За оградой сада было так тихо, словно там вымерло все. Лишь в малиннике чирикала птичка, а поодаль чуть слышно тиликал колокольчик на шее у жующей жвачку овцы. Но все это своей монотонностью только подчеркивало воскресную тишину и размеренное биение сердца природы.

Лээни закрыла глаза. Ее охватила сонная истома, в которой смешались и радость и печаль. Она не видела и не слышала больше ничего, кроме желтоватого света, пробивавшегося сквозь веки, и потренькивавшего вдали колокольчика.

И вдруг она словно сквозь сон уловила смех и шелест травы под чьими-то ногами. Она вздрогнула, но лень было поглядеть. По голосам она и так узнала подходивших: то были ее сестра Мария и батрак Куста.

Отчего это Мария так раздражающе хихикает? Прямо уши царапает этот смех! Даже здесь не дадут побыть в тишине и покое со своими куклами и мыслями. Придут, станут болтать, смеяться!

Затрещали сухие ветки, зашуршали кусты. Теперь пришельцы уже миновали черемуху. Перед глазами Лээни мелькнула пестрая юбка сестры, такая же кокетливая, как и сама Мария. А теперь они, должно быть, сели, потому что ветви больше не шелестели. Слышались только шепот и смех, смех и шепот…

Лээни устало потянулась. А-а! В груди заныло от долгого сидения. Девочка встала, и перед ее глазами заплясали желто-зеленые пятна.

Над низкой порослью кустарника стал виден весь сад со множеством старых, замшелых яблонь. За ними притулились серые ульи, прикрытые сверху кусками дерна. Дальше росла рябина, а за всем этим высился журавль колодца, словно гигантская рука, угрожающе протянутая к небу.

Потом Лээни увидела Кусту и Марию. Они сидели на пустом улье, опершись спинами на изгородь. Привалившись грудью к плечу парня, Мария теребила и гладила его волосы. Куста держал в руке большой ломоть хлеба с маслом и уплетал его, посмеиваясь, а свободной рукой обнимал Марию за талию.

Так они сидели, и Лээни молча глядела на них.

Вдруг сон и усталость ее как рукой сняло. Она разволновалась, как и те там, у изгороди. Ах, как билось сердце, когда она, согнувшись, продиралась сквозь кусты! Будто молотки стучали в груди. Лээни очутилась за спиной у Марии и Кустаса.

Но, по правде сказать, какое ей дело до всего этого? Пусть сидят, пусть смеются. Она играла своими куклами и опять вернется к ним. Или выйдет из-за кустов и спокойно пройдет мимо, как будто ничего и не было. Да и что, собственно, было? Парень и девушка сидят на улье и смеются, только и всего!

И все же сердце у Лээни колотилось! Затаив дыхание, приоткрыв дрожащие губы, девочка стояла посреди цветущих кустов черемухи.

Куста кончил есть и вытер лицо рукавом. И вдруг обхватил девушку сильными руками и прижался губами к ее рту. Так они застыли на минуту, с запрокинутыми головами… А Лээни смотрела на них, широко раскрыв глаза.

А-ах!.. Теперь она поняла, поняла все!..

Коленки у нее затряслись. Ее первой мыслью было бежать, убежать подальше от всего того, чего она так боялась… что было так постыдно… Нет, нет, было так волнующе-запретно…

Но через минуту ей овладело любопытство. Прислонясь спиной к стволу черемухи, закрыв руками пылающее лицо, девочка застыла на месте, охваченная страхом и стыдом.

Сквозь дрожащие пальцы она видела их головы, прижатые одна к другой, и трепетавшую копну сестриных волос — словно извивались змеи. Она видела, как голова Марии склонялась все ниже, как бы повиснув на руках, закинутых за шею Кусты. Оба они смеялись беззвучным, захлебывающимся смехом, смеялись всем телом, каждым мускулом. Потом девочка услышала приглушенный шепот Марии:

— А на эту Маали ты не смей глядеть, не смей!

— Я и не гляжу… — таким же шепотом ответил Куста.

— Будто съесть ее хочешь, будто она для тебя бог знает что значит!

— Ничего она не значит…

Они грудью прижались друг к другу. Голова парня снова склонилась к пылающему лицу девушки. И снова шепот:

— И не молода она, и не красива, да и бедна как церковная мышь. Какое ей дело до тебя или тебе до нее?

— Никакого… как есть никакого…

Все чаще чирикала маленькая птичка, и воздух по-прежнему был напоен удушливо-сладким ароматом. Голова Лээни кружилась от этих запахов, от этого горячего шепота.

Как хорошо было бы очутиться далеко, далеко от всего этого!

Она, шатаясь, пробиралась сквозь черемуховую чащу. Прошла мимо своих малюток-принцесс. Покрывавшая их тень сдвинулась, и они лежали на солнцепеке. Скоро они загорят дочерна и станут похожими на негритят.

Но тут же забыла о своих крошках. Пусть им снится, что их мама устала, что ей хочется плакать, пожаловаться кому-то, и она не знает, что делать! Пусть увидят во сне, как ее маленькое сердце трепещет в груди от стыда и боли!