Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Корас поспешно натянул корзину на голову и быстро ушел.

Но, отойдя подальше, он сказал своей иссохшей жене и хилым детям:

— Несправедливо, что мы собственное свое поле должны возделывать для чужого…

Больше он на этот раз ничего не подумал.

Никиас постоял еще минутку, потом погнался за разбежавшимся стадом, мысли его разбежались еще дальше. Все прежнее показалось ему вдруг далеким, все личные заботы куда-то отступили, и он видел только большие развевающиеся знамена.

Вместе с поднявшимся ветром быстро наступила тьма, но в деревне никому не хотелось спать.

Мужчины ворочались с боку на бок, потом встали и отправились к Клеону. Тот сидел при свете фонаря в рыбном сарае островного старейшины, почесывая спину собаке Никиаса, и, не подымая головы, говорил:

— Так-то, братец, все мы запаршивели, и все мы собаки. Только рычим меньше, а кусаться и не думаем. Человек — это собака навыворот, собака низшего сорта. Так-то, братец… Ты меня не понимаешь, но думаешь, сам я понимаю людей?

Потом он вдруг поднял голову и спросил решительно:

— Хотите земли? Хотите свободы? Ненавидите вы рабство?

И пришельцы ответили в один голос:

— Да!

В эту ночь все долго оставались вместе, разговаривая шепотом. Корас вздыхал, качая головой, — лицо его горело, словно от жара. Никиас махал руками, а Клеон всех распалял своими едкими насмешками. По домам разошлись поздно, пряча фонари под полами одежды, которую рвала и трепала буря.

Утром толпы людей собрались на дворе островного старейшины.

— Кто назначил его островным старейшиной? — вдруг спросил чей-то голос.

Никто не знал. Отец его был старейшиной, дед также. А дальше все терялось во мраке лет. Лишь теперешние его дела были яснее ясного.

Люди заявили, что хотят видеть островного старейшину, и тот вышел с удивленным лицом, еще продолжая жевать хлеб. Что им угодно, мягко спросил он.

Пусть даст отчет по церковной казне, сказали ему. Пусть отдаст деньги вдов и сирот. Пусть не распоряжается землями общины.

— Мы голодаем, — сказал Корас за спинами других.

— Мы хотим свободы! — крикнул Никиас, стоя впереди всех.

— Свободы берите сколько угодно, — сказал островной старейшина, поглаживая бороду, — но свои права я унаследовал от отца и деда.

— Мы не знаем твоего отца и деда! — крикнули ему в ответ. — Мы хотим получить то, что принадлежит всем!

Но вдруг старейшина исчез, а из всех окон и дверей высунулись стволы ружей.

Старейшина давно приготовился ко всему. Дом был полон вооруженных десятников и подручных.

— Собака! — крикнул Клеон, вырываясь вперед. — Хочу и тебе почесать спину!

Но в это мгновение грянули выстрелы, и труп Клеона скатился с крыльца. В ту же минуту кто-то закричал: «Пожар! Пожар!» — и все увидели столб дыма на краю деревни.

Люди во весь дух побежали туда и увидели, что горит лачуга одного арендатора. Но самое странное — они застали слугу старейшины, смоляным факелом поджигавшего соседний дом, и тут же его убили.

Тогда вооруженные толпы бегом вернулись к дому островного старейшины. Туча камней полетела в двери и окна, разрушая все. Но тут же снова загремели выстрелы, обагряя землю кровью.

Так началась кровавая схватка.

Это было жестокое опьянение. Это был бушующий гнев, искавший выхода в действии.

Мужчины бросались в сражение с топорами и ломами в руках, женщины, словно грудных детей, таскали камни в фартуках. Раненых уносили на лестницах, здоровые по телам павших кидались в бой.

В этой суматохе никто не заметил, как одинокая лодка вышла в море. Островной старейшина бежал. Он слышал удаляющийся шум битвы и видел, как столб огня взвился над его домом.

Когда сражение затихло, оказалось, что никто из его зачинщиков не уцелел. Пали Никиас, Корас и Клеон, Деревня была полна трупов и развалин. Много дней плакали женщины.

И никто не понимал, с чего все началось. Что это было — колдовство, мираж, страшный сон? Оставшиеся в живых протирали глаза, расспрашивали друг друга, но не находили ответа.

А солнце всходило и заходило. Жизнь шла прежним чередом. Людям надо было жить дальше.

Лето выдалось тяжелое. Поля были опустошены, дома сожжены, не хватало работников. Жесткая земля не выращивала хлеба, а бурное море нелегко отдавало добычу.

Как ни странно, но осенью никто из чужих не заходил на остров. Островитяне не услышали о том, что происходит в мире. На следующую осень у пришельцев были новые новости, а старые уже забыли. А островитяне так ни о чем и не узнали.

Но как-то ранней весной старейшина в сопровождении вооруженных людей снова приплыл на остров. Он нанял слуг, снова выстроил себе дом, снова начал взимать платежи, и прежняя жизнь продолжалась. Лишь козлиная бородка его тряслась больше прежнего.

Когда он прожил свой век, сын его сделался островным старейшиной.

В этой части архипелага надолго воцарилась тишина. Народ опять зажил спокойной, бедной, трудовой жизнью. Выросло новое поколение, невеселое и худосочное. Оно было замкнутым, оно словно силилось припомнить что-то.

Но в дни, когда поспевало первое вино, островитяне по-прежнему справляли праздник урожая.

Днем юноши и девушки ходили из дома в дом с кистями винограда и старинными песнями. Вечером мужчины долго сидели перед воротами, беседуя о минувших днях, пока из оливковой рощи не доносились до них слабые звуки музыки и пляски.

Мужской разговор подчас надолго умолкал. Люди поднимали лица к мглистому небу. Некое воспоминание мучило их, и они спрашивали себя:

«Впрямь ли все это было? Разве жизнь не всегда была такой, как сейчас? Не сказка ли все это, что нам рассказали наши отцы, когда мы были маленькими детьми и играли на береговом песке?»

А потом отношение к этому сну опять становилось серьезным. Небо словно распахивалось перед взорами людей. На них смотрели оттуда предтечи — Никиас, Корас и Клеон. И то старое, героическое время становилось близким и понятным.

Былое рассеялось, как мираж, но смысл его продолжал тлеть и разгораться в душах людей.

1917

Перевод Л. П. Тоом.

ТЕНЬ ЧЕЛОВЕКА

Золотой обруч - img_14.jpeg
1

Марет спала так чутко, что ей было слышно тиканье жучка-точильщика в ножке кровати.

Почти никогда она не погружалась в такой глубокий сон, чтобы не чувствовать своего тела. Она шевельнула онемевшими руками и ногами и сквозь сон услышала шорох тишины вокруг себя. Она почмокала губами, и этот еле слышный звук словно разогнал полчища тьмы, нависшие над ней. Потом она снова на миг углубилась в темное царство сна.

Все тот же сон, тот же призрак сна виделся ей в эти долгие ночи.

Не сон, а почти только мысль о далеком сыне. У нее не было точного понятия о расстоянии, отделявшем ее от сына, и она не могла представить себе те страны, те места, где он находился.

Мысль ее словно перелетала через бездну пустоты. Она начинала свой путь отсюда, от лачуги, потом шла вдоль здешней реки и по здешним холмам. Марет шагала то вверх, то вниз по берегу реки — сотни, тысячи верст. И чем дальше она уходила, тем призрачнее становился мир. Окрестности сливались в одно туманное облако, деревья стояли словно синие столбы, река сверкала золотой полосой, в небе свивалась туманная кудель. Лишь одно было реально среди этих сказочных земель — это ее сын.

Она знала, что он простой солдат, но все казалось ей огромным. Она видела, как он, словно древний военачальник, проезжает мимо бесчисленных полков. Она видела, как он протягивает руку и легионы, словно волны, катятся по мановению его руки. А потом он победителем вступал в чужие города, подобные сверкающим на солнце хрустальным лесам.

В глазах Марет сын становился все больше и больше, словно продолжая расти все эти годы войны. Но чем больше он вырастал, тем меньше, казалось, становилась сама Марет. Она сморщилась, точно кудель, и весила не больше куклы. Она сгорбилась, словно смиренный карлик, полный любви.

35
{"b":"833787","o":1}