— Братцы, я пить хочу, — произнес он умирающими губами.

— Ах, ты хочешь пить, — сказали они, и один из них, помочившись в рукавицу, протянул ее к его рту.

Отдельные крупные хлопья падали медленно-медленно, небо было серым, словно свинец. Настал уже вечер… ох, вечер!

Поздно ночью проснулся Раннус. Одинокий пьяница махал руками на насыпи, мерил ногами землю, разговаривал сам с собой. Безграничная боль наполнила грудь Раннуса. Ах, все пустое! Одно лишь страдание! Даже свобода — рабство! При свете луны пьяница словно распутывал нити, лунную паутину распутывал он.

Оглушительный скрежет наполнял жаркий воздух. На строительстве подъемники поднимали порыжевшие рельсы. Молоты падали на гранит с тяжелым грохотом. И над всем этим, над лесами, над стенами, над грудами камней, над бочками с известью и бетонными формами к палящему солнцу вздымалась огненно-красная кирпичная пыль.

Раннус пилил из последних сил. Руки его ходили, словно машинные части, но сам он уже ничего но соображал. Он забыл почти все — забыл, как попал сюда и как долго находился здесь. Ах, с тех пор прошло неисчислимое время! Голод, лихорадка и бред дошли до предела.

Он был уже скорее животным, чем человеком. Он не желал уже ни добра, ни зла. Он хотел только жить, существовать. Жить — чтобы ему достался хоть краешек того большого покрывала, которое зовется жизнью. Свернуться под ним клубком, набив рот хлебом, закрыть глаза и ощутить счастье!

Взгляду его горячечных глаз временами сквозь красное облако мерещилась стройка. С коленями, запачканными глиной, подносчицы кирпича медленно подымались по лестницам. Еще неокрепшие мальчики, опустив головы, словно усталые лошади, тащили вверх раствор извести. Каменщики тупо укладывали кирпич на кирпич.

И это творцы? О нет, это были машины, это были рабы, их подгоняла та же жажда жизни, голод гнал их на стены. Существовать, жить только и хотели они. Не было никакого общего стремления, которое их, словно птиц, объединяло бы для полета в теплые страны. Не было никакой творящей идеи в их существовании.

Кто знает, для чего люди страдают, борются, умирают? Кто управляет большой мировой стройкой? Тот ли там, наверху, неведомый, неизвестный, быть может, несуществующий? Или тот там, внизу, устрашающий, черный и, быть может, такой же несуществующий? Но не провалятся ли они в конце концов при мировой катастрофе, все вместе, ломая леса, в темную пасть смерти?

Раннус пилил решетку. Он собрал все силы и пилил все время, пока продолжался грохот стройки. Наконец, наконец-то и последний толстый брус был перепилен. Лишь на волосок осталось железа, соединявшего решетку со стеной. Раннус был свободен, но ему нельзя было выйти отсюда до темноты. Это ожидание было самым тяжелым. Он лежал, испытывая ужасные муки голода.

Он лежал, теряя порой сознание, и снова пробуждался, вздрагивая, в сидячем положении. Мозг его горел, словно в пекле. В нем сменялись сны и видения, отрывочные и бессмысленные. Какие-то рыжие облака плыли вокруг него. Какие-то синеватые клубки кишели, ширились, разгорались и лопались с ужасной болью. Мозг его кипел.

Он проснулся внезапно и удивился царившей кругом тишине. Он не знал, как долго пролежал без сознания. Казалось, только мгновение. У рабочих был обеденный перерыв. Наевшись, они разлеглись на насыпи и спали. Тела их, словно мешки, лежали под палящим солнцем. Тишина царила над спящим скопищем рабов, руки и ноги которых, казалось, пустили корни в землю.

Часовой номер тринадцать снова стоял возле будки. У него были рыжие бакенбарды. Солнце светило в его неподвижное лицо. На нем был выгоревший серый мундир и большая фуражка. Несмотря на удушливую жару, он выглядел твердым и несгибаемым, словно жестяным. Так он неподвижно стоял, словно памятник царю.

Вдруг откуда-то сбоку на насыпи появился нищий на костылях. Он подпрыгивал, словно черный таракан, между двумя деревяшками. Он уселся на насыпи, вынул из-за пазухи круглый, как колесо, хлеб и, держа его обеими руками, принялся грызть. Казалось, все тело его участвует в работе пустых десен.

Эта картина заставила Раннуса вскочить. Он уже не соображал, что делает. Он превратился в дикого зверя. Обеими руками он схватил перепиленную решетку и отшвырнул в сторону. Потом он соскочил вниз и, шатаясь, побежал к нищему. Часовой номер тринадцать, широко раскрыв глаза, уставился на него, как на приведение, и оттого, что он так пристально смотрел, он не видел его.

Раннус ухватился за хлеб, но нищий держал его обеими руками. Он безумными глазами, с набитым ртом глядел на Раннуса. Перетягиваемый то одним, то другим, хлеб двигался, словно на пружинах. Тогда Раннус схватил кирпич и обрушил его на череп нищего. Череп проломился, точно глиняный горшок.

Раннус схватил хлеб и, непрерывно запихивая его в рот, забежал в пространство между двумя штабелями кирпича. Выпучив глаза, он глотал сухой хлеб, глотал, пока не упал мертвый в огненно-красной кирпичной пыли.

1914

Перевод Л. П. Тоом.

В это утро Господин встал очень рано.

Сквозь мутные круглые стекла просачивалось немного зеленовато-серого света. В комнате было еще темно, и Господин зажег свечу в медном подсвечнике.

Натужно кашляя, он оделся в красный жилет и синие штаны. Потом он обулся и надел черный, доходящий до пола кафтан; застегивая пряжки на туфлях, он зашелся в неудержимом кашле.

Он вздохнул, взял в руки шнурок с нанизанными на него черными бусами и принялся перебирать их, тихонько шевеля губами.

Попи со своего места следила за ним светло-карими влажными глазами. Она знала запах этих бус. В них было что-то приторно острое, и они не нравились ей. Лицо Господина всегда становилось скучным и грустным, когда он перебирал бусы.

Господин умолк и неподвижно уставился на пламя свечи. Его белая как снег голова оставалась склоненной, а дрожащие пальцы сложенными. Фитилек свечи вытянулся, начал чадить, но Господин не замечал этого.

В последнее время он вообще был странным. Он возвращался поздно ночью, сидел возле горящей свечки, разламывал хлеб и, забывая есть, держал кусочек в руке и разговаривал сам с собой.

По ночам Попи слышала сквозь сон тяжелые вздохи Господина. Тогда она вставала и подходила к нему. Она махала хвостом, лизала руки Господина и всячески старалась утешить его. Но Господин не замечал этого.

Ему, видно, снились страшные сны, как и Попи, когда ей мерещились незнакомые улицы, где разгуливали чужие злые собаки.

Господин еще раз вздохнул, встал, надел меховую шапку с большой пуговицей посередине, задул свечу, присел на корточки перед Попи и похлопал ее по спине.

— Но-но-но! — любовно приговаривал он и гладил шелковистую голову собаки. Попи потягивалась под его рукой, махала хвостом, зевала и далеко высовывала язык.

Каким добрым был Господин, когда сидел так перед ней, а черный кафтан складками ложился вокруг него на полу! В утренних сумерках Попи едва различала его мягкую улыбку.

Потом Господин встал и направился в тот угол, где стояла большая клетка Ухуу. «Зачем он идет к нему?» — ревниво подумала Попи, не отставая от Господина и все время виляя хвостом.

Но Господин ничего не дал Ухуу, как опасалась Попи. Он только погрозил пальцем и сказал наставительно:

— Ну-ну, смотри у меня.

Ухуу только что проснулся. Он был сонный, ему, видимо, было холодно. Он терся плечом о клетку и рукой держался за свой затылок. В ответ на слова Господина он лишь заворчал горловым голосом.

Потом Господин пошел к выходу. Опережая его, Попи подбежала к рыночной корзине, висевшей на стене, но Господин не обратил на это внимания. Понурившись, он подошел к двери.