Потом лесник с женой ушли домой, и Марет осталась одна со своим сыном.

Она села на низенькую скамейку рядом с покойником и неподвижно, долго глядела ему в лицо. Огонь лампы чуть дрожал, и кругом было тихо. Глаза Марет были словно кровавые раны и больше не источали слез. Она лишь сосредоточенно глядела в лицо сыну, словно стараясь навсегда запечатлеть и сохранить в сердце его черты. Это было последнее богослужение ее любви, более глубокое и потрясающее, чем все прежнее. Оно превышало границы человеческих сил.

Так она бодрствовала всю ночь. Но перед рассветом глаза ее сомкнулись от крайнего утомления. И она увидела сон. Но сон этот был такой короткий и страшный, что она, испуганно проснувшись, смогла припомнить только одно мгновенное видение.

Это была насмешливая улыбка на черном лице покойника!

Марет вскочила и начала молиться так, словно дело шло о спасении ее души. Она молилась всем небесным силам, молилась непрестанно и долго, дрожа на каменном полу.

На следующий день лесник снял мерку с покойника и смастерил гроб. И еще через день — в воскресенье — они вместе отвезли покойника на лодке к церкви, чтобы там опустить его в могилу.

Когда это было сделано и лесник с женой ушли, Марет ничком легла на свежую могилу. Она больше не плакала и не вздыхала. Только пальцы ее медленно зарывались в сыпучий песок, а лицо, глаза и рот ее касались влажной земли. Она вдыхала запах ее, казалось исходивший из глубины могилы. Она сама словно превратилась в землю, в окаменелую могилу, лежа, как в прахе, под своей черной шалью.

Это было горе матери, глубочайшая из всех земных горестей. Оно исходило из материнского сердца, самого горячего, что только есть в мире. Для выражения этого горя больше не было ни слов, ни слез.

Когда она наконец подняла голову, она увидела на ближней скамейке человека в солдатской шинели, бессильно свесившего на колени черные руки. Лицо солдата было желтое, а грудь впалая. Марет не знала этого человека, но он тихим, хриплым голосом заговорил с ней:

— Я услышал, что он умер. И я пришел взглянуть на него. — Говоривший умолк ненадолго и закашлялся. — Когда мы расстались, оба мы надеялись выздороветь. Мы хотели еще раз начать жизнь сначала. Все было у нас еще впереди. — Он снова умолк, не ожидая, впрочем, ответа на свои слова. Потом опять заговорил: — Но теперь все кончено. Он опередил меня. Меня грызет какая-то неведомая болезнь, словно отрава. А с ним что было?

— Он был ранен, — ответила Марет, и на глазах у нее снова выступили слезы.

— Ранен? — удивился незнакомец. — Раны его давно уже зажили. Они не могли повредить ему. Только на левой щеке остался ожог, но и он был не тяжелый.

Теперь Марет узнала собеседника. Ведь это тот самый человек, который принес ей кошелек Якоба. Она поднялась на ноги и спросила с удивлением:

— Значит, в больнице у него не было ран на коленях?

— Нет, не было.

— И лицо не было черным?

— Нет, только на виске и щеке осталось лиловое пятно.

— Господи боже, — выдохнула Марет странно упавшим голосом. — Что же это значит? — прошептала она. — Раны на коленях и обгоревшее лицо — где это с ним случилось? Кто ранил его?

Но незнакомец ничего не ответил. Он сидел, странно поникший. Костлявые руки его были неподвижны. Потом он произнес словно про себя:

— Теперь могла бы начаться жизнь, но уже поздно. Я хотел жениться, но у меня нет больше радости жизни. Я хотел дать жизнь детям, но у меня больше нет сил. Теперь уже поздно.

Он снова умолк. Уже смеркалось. Оголенные деревья подымали свои ветки, словно пучки розог. Кругом стояла мертвая тишина. И незнакомец снова заговорил:

— Я вижу иногда мертвых, бесчисленное множество мертвых. Они больше не двигаются, не думают, не страдают. Все кругом тихо, темно, всему пришел конец. И тогда я не знаю, для чего я жил, боролся, страдал.

И через минуту он добавил еле слышно:

— Потому что все равно настанет ночь, великая, необъятная, непробудная ночь…

Голос его упал до шепота и умолк.

Марет, шатаясь, вышла из ворот кладбища и зашагала, сгорбившись так, что ее едва можно было различить в вечерних сумерках. Она сошла на берег реки, столкнула лодку в воду и села в нее, но грести не смогла. Вся сила ее вдруг пропала, руки, которые так долго гребли веслами, стали вдруг немощными. Она почувствовала, как лодка поплыла по течению, но не в силах была поднять руки с рукоятей весел, к которым склонилась всем телом.

Мысль ее застыла. Она была словно камень, тяжелый, холодный и неподвижный. Целые века могли промелькнуть, словно мгновение, при созерцании этой мысли. Это была тупая, бессмысленная мысль:

«Кого, кого я любила, кого похоронила, кого оплакивала?»

Но Марет не получила ответа.

Она миновала свою лачугу, медленно скрывшуюся позади, но не шевельнулась. Лодка и вода казались неподвижными, а дом со своим оголенным деревом медленно проплыл мимо. Все дальше, все дальше в ледяной застылости…

Серп месяца поднялся на небе, заливая холодным светом туманные луга. Его колючий свет каплями стекал на черную воду и на землю, на которой щетинились скелеты кустов. При свете этой серебряной свечи небо зеленело и синело, как стальное.

А лодка безостановочно плыла по течению. Она проносилась сквозь сгустки тумана, подымавшиеся при свете месяца, контуры кустов неслись мимо, облака на небе сменялись над ней. И в конце концов начало казаться, будто стоит одна лодка, а все остальное проплывает мимо. Проплывали небо и земля, берега и деревья, проплывали угрюмые речные волны — безостановочно и непрерывно, словно безбрежность слез материнской любви.

1919

Перевод Л. П. Тоом.

Странный шум огласил воздух, прохладный воздух поздней осени, будто какая-то незримая птица взмахнула крылами. Это зашумело беспокойное море, зашелестела за дюнами побуревшая трава. Легкий порыв ветра, прилетев из необозримых просторов Всемирного Моря, скользнул над унылыми песками острова.

Курдис стоял на дюне. Серое море сливалось вдали со свинцовыми тучами, а в другой стороне — извилистые гребни песчаных холмов упирались в пепельное небо. Мир был окружен ненастным простором.

Водянистые глаза Курдиса всматривались в море, над которым неторопливо разрезали воздух одинокие чайки. Зрачки Курдиса то расширялись, то сужались — он пытался высмотреть на далеком горизонте движущуюся точку. Его тонкие губы подергивались от болезненной печали.

Странное у него было лицо, не такое, как у людей: чрезмерно высокий, пустынный лоб и маленький круглый подбородок. На широком темени торчала седая щетина, на подбородке подрагивали от ветра какие-то белесые клочья. Рот не мог вместить всех лошадиных зубов, и большая их часть торчала наружу, придавая лицу что-то птичье.

Удивительный это был урод: образ, словно бы порожденный кривыми зеркалами, существо, явившееся на свет тайком из мутной банки, неприглядная тварь со дна морского.

Но сердце у него было по-детски нежное и мягкое. Душу его, словно тростник, клонили то туда, то сюда тысячи ветров. А глаза грустно блуждали по воде и по суше.

Остров вздымался из синеватой пучины Всемирного Моря, будто спина кита. На взгорбии спины стоял, погруженный в песок, пирамидальный храм. Громадные черные камни его стен, окруженные белыми известковыми кольцами, были видны и с берега. А на хребте спины росло семь сосен, изломанных бурями и похожих на спинные плавники тритона. Их сучковатые скелеты чернели на фоне неба. Холмы, опаленные летним солнцем, все еще оставались желтыми, точно кирпич.

Курдис опустил взгляд.

Глаза его уперлись в деревню, в глиняные стены, посеревшие от непогоды, в прогнувшиеся крыши. Сквозь камыш кровли проглядывали, подобно ребрам неведомой твари, стропила. К домам прилегали занесенные песком клочки земли, где жалко зеленел чеснок и висели на рогатых сушилах сети, раскачиваемые ветром.