На следующий день Якоб проснулся рано. Он беспокойно метался в жару и много говорил. Но в речи его не было ясного смысла, и его трудно было понять. Временами он затихал, потом просыпался еще более беспокойным.

— Где мои деньги? — хрипло спросил он, раскрыв глаза.

— Здесь твои деньги, сынок, — плача сказала Марет и подала ему кошелек, полученный ею от прохожего.

Но Якоб тупо взглянул на него, словно не узнавая. И снова спросил:

— Где моя одежда?

— Здесь, здесь, сынок, в ногах у тебя.

— Давай сюда! — просипел больной.

— Сынок, сынок, что ты с ней будешь делать.

— Хочу одеться. Хочу уйти.

Он зашевелился. Марет заплакала.

— Ты же болен, сыночек, — проговорила она, ломая, руки. — Ты никуда не можешь пойти. Успокойся, сыночек. Тебе нельзя двигаться.

Но Якоб продолжал беспокойно ворочаться на кровати. Это причиняло ему невыразимую боль. На минуту он потерял сознание. Но, придя в себя, испуганно огляделся.

— Я сказал что-нибудь? — с тревогой спросил он.

— А что ты хотел сказать, сынок? — поспешила к нему Марет.

— Ничего. — Он помолчал, собираясь с мыслями. — У меня бывает бред. Мне снятся ужасные вещи. Все только война, дни и ночи, все только убийства. Бррр! — Он затряс головой. — Ты не слушай меня, если мне случится заговорить об этом.

Но Марет не могла упустить ни одного словечка. Вся жизнь ее сосредоточилась сейчас у сыновней постели. Ей ни на минуту не хотелось покидать ее. Когда ей приходилось перевозить людей, она торопилась, насколько позволяли силы, чтобы скорее вернуться. Ее не интересовали теперь никакие разговоры, кроме разговоров о сыне.

И проезжие утешали ее, говоря, что не всем даже так удается вернуться с войны. Те, кому посчастливилось уйти от пули, мерли, как мухи, по дороге домой. Им приходилось просить милостыню, они замерзали в горах, умирали с голоду, их убивали мужицкие шайки. Их трупы валялись на чужих дорогах, в лесах, и не было поблизости никого из родных, чтобы закрыть им глаза.

И прохожие рассказывали о неизвестном солдате, чей труп обнаружен в лесу по ту сторону реки. Он был весь раздет, а лицо изуродовано до неузнаваемости. Видно, бедняга боролся до последней возможности. Но никто из родных никогда не узнает о его судьбе, и мать не прольет последней слезы в память о нем.

Слыша все это, Марет испытывала тайную радость. Ее сын дома, он выздоровеет и начнет новую жизнь. Прошлое словно сон, к которому он больше никогда не вернется!

И она тихо радовалась тому, что сын не забыл ее. Рассматривая вещи сына, она находила среди них те, что дала ему с собой при отъезде. На шее у сына был платок, который она послала ему на войну. Это льстило ее материнскому чувству.

Но когда она подходила к постели сына, отчаяние снова овладевало ею. Она видела его скорчившимся от боли, неподвижным, с закрытыми глазами. Но он не спал. Марет знала это. И она усаживалась возле постели и часами молча сидела там, не решаясь заговорить.

Что-то жуткое витало вокруг сына, след какого-то проклятия запечатлелся на его челе. Он молчал, но было неясно, от боли или от мыслей.

Но еще более жутко становилось, когда он из жизни призрачной, как сон, незаметно переходил к настоящему сну. Тогда лицо его чернело, словно могила, до дна которой не доставал глаз. Черные губы его шевелились, а сквозь закрытые веки, казалось, проникал много повидавший взгляд.

Тогда Марет боялась своего сына, становилась на колени перед постелью и тихо молилась.

Она догадывалась, что сын в эти ужасные годы пережил нечто такое, что было недоступно ее материнскому разуму.

Она и не пыталась понять все. Она перевязывала его раны, и слезы ее не высыхали. Она заметила, что там, где в одежде была дыра от пули, на теле не было раны, а там, где зияла рана, одежда оставалась целой. Это было непонятно, но она не стала допытываться.

С нее достаточно было той любви, которую она могла отдать сыну. Все остальное безразлично. Ей ничего больше не нужно.

Иногда, думая, что мать его не замечает, Якоб открывал свой ранец. Он вынимал свои богатства, пересчитывал ассигнации и ссыпал звонкое золото в шлем. Ужасно было глядеть, как он сидел, привалившись плечом к стене, почти теряя сознание от боли, с горящими глазами, по локоть засовывая руки в золото. Это был уже не человек, а какое-то чудовище из подземного мира, своей черной головой пробившееся сквозь земную кору.

Его существование окутывалось все большей жутью. Он все больше и больше боялся людей. Заставил завесить окно и проводил даже дни при свете дрожащего огонька лампы.

— Кто там на дворе? — кричал он, приподымаясь на постели. — Кто прошел мимо окна?

— Кто бы это мог быть? — тревожилась Марет, спеша к выходу. — Может, какой прохожий? — Выглянув из двери, она опять возвращалась к Якобу. — Никого там нет, сынок, никого. Да и если бы был, что за беда? Люди ходят по своим делам.

— Я не могу видеть их, — стонал Якоб, отворачиваясь к стене. — Они раздражают меня. Я не хочу видеть их!

Но скоро он забывал об этом и начинал бредить о другом.

Жар и бред не оставляли его. Раны его воспалились. Он истлевал, словно дерево, источенное червями.

Потом Марет услышала от проезжих, что в пасторат приехал врач. И она побежала туда. Пятнадцать верст — туда и обратно — она прошла за два часа. Она не хотела оставлять сына, но нужно же было встретиться с врачом. Она не спала уже четверо суток. Но шла она так быстро, словно бежала, наклонившись вперед.

Она встретилась с врачом, и тот обещал прийти. И он действительно вечером завернул по пути.

Это был молодой человек в черных перчатках. Войдя, он протер очки и оглянулся, не зная, куда положить шляпу. Потом поглядел на больного.

Тот бредил. Раны его горели.

Врач взглянул в лицо Марет. Он хотел сказать ей что-то и о чем-то умолчать. Старая женщина глядела на него молитвенно. И перед этими глазами молодой врач не смог ничего сказать.

— Ваш сын, — медленно заговорил он, — очень болен. — Врач задумался. — Вы сказали, что он был на войне? — спросил он опять.

— Да, господин доктор.

— Но его раны никто не лечил. Странно, как он с ними смог дойти до дому. — Он умолк и протер очки. Здесь в комнате было так душно! — Да, он болен. Но поберегите его, и он выздоровеет, — несколько изменившимся голосом добавил он и направился к двери.

Марет постояла с минуту. Потом поспешила за врачом, который уже садился на телегу.

— Господин доктор, а лекарство вы разве не пропишете? — спросила она.

— Ах да, — припомнил тот. — Вы правы. — Он вынул записную книжку и на колене выписал рецепт. Потом уехал.

Марет стояла, глядя ему вслед. Стемнело. Холодный ветер шуршал в ветвях ивы, и листок бумаги трепетал в руках старой женщины.

На следующий день вечером — это было в четверг — Якоб испустил дух.

Он словно таял в горячке, превращаясь в одну пылающую рану. Тело его полиловело, потом почернело. Его отравленная кровь дошла до сердца. И тогда жизнь его погрузилась в темное пространство смерти, словно раскаленное железо, которое бросают в воду для закалки.

Ночью пришла жена лесника, чтобы обмыть покойника. Это была злая старуха с длинной, редкой бородой. Но теперь она все же пришла помочь соседке в ее несчастье.

Они нагрели воды и положили умершего на стол. Он лежал там, а голова и ноги его не помещались на столе. Он походил на металлическую фигуру, изъеденную плесенью и ржавчиной. Колени его розовели, ляжки зеленели, тело его было иссиня-желтым, а лицо черным. Он был великолепен и ужасен.

И жена лесника, мывшая его, испытывала сладострастное удовольствие. Жилистыми руками она терла тело покойника, глаза у нее горели и губы тряслись. А Марет утопала в слезах.

Потом они обрядили труп и пропели над ним несколько псалмов, причем одна выводила мотив высоким, другая низким голосом. Лесник стоял в ногах у покойника и думал о смерти, об охоте на волков и водке.