Он не изменил своего положения. Но голова его теперь была слегка приподнята, месяц светил ему в лицо, и оно казалось черным, как у негра. Такая же черная тень падала на росистую траву, словно продолжение человека.

Марет задрожала всем телом. Еще не доплыв до берега, она крикнула ослабевшим голосом:

— Якоб, Якоб, это ты?

Человек не сразу ответил, но потом пробормотал:

— Я… Помоги… мне… перебраться…

Лодка причалила, но человек не двинулся с места. Марет поспешила к нему, схватила его за плечо и руку.

— Ох, мне больно! — со стоном выкрикнул солдат.

И он указал головой на обмотанные портянками тощие ноги. Марет опустилась перед солдатом на землю и склонила лицо к его коленям: из них сочилась кровь. Они были обвязаны двумя платками, концы которых свисали, точно ленты у букета.

— Сынок, сынок, — в смятении пробормотала Марет, не пролив, однако, ни единой слезы. — Тебе очень больно? Как ты сюда попал? Ты можешь встать?

Но человек ничего не ответил, продолжая жалобно стонать.

Подхватив его под мышки, Марет осторожно помогла ему встать, обняла его, сама вторя его стонам. Они, шатаясь, подошли к лодке, и человек навзничь свалился на корме, застучав, как скелет. Потом он вдруг зашевелился и спросил сипло:

— Где мои мешок? Принеси сюда мой мешок!

Марет снова поспешила на берег и нашла в траве тяжелый солдатский ранец. Она понесла его в лодку, изгибаясь, точно под тяжестью ведра с водой. Потом принялась грести к дому.

Всю переправу через реку она молчала. Не отворачиваясь, она неотступно глядела на сына, пока глаза ее не наполнились слезами и она уже ничего не видела.

Якоб лежал на спине в таком же положении, в каком свалился, подняв колени и упершись головой в корму. Глаза его закрылись, и черное лицо было как мертвое в светлом сиянии луны. Он выглядел как сломленный надвое гигант.

Но как только Марет дотронулась до него, чтобы помочь ему встать, боль снова потрясла все его тело. Это передалось Марет и вызвало у нее поток отчаянных причитаний и жалоб.

Она не умолкала, пока они, держась друг за друга, подымались по береговому склону. В ее речи не было определенного смысла, это был сплошной поток горестных вопросов. Больной отвечал отрывисто, ослабев и одурев от потери крови.

Когда они добрались до двери хижины, Якоб хотел идти дальше. Он еле держался на ногах, но упорно стремился к пустынному большаку. В отчаянии обхватив его, Марет уговаривала сына:

— Сынок, сынок, неужели ты не помнишь? Мы живем здесь. Куда ты? Здесь наш дом, сынок.

И почти на руках она втащила шатавшегося солдата в комнату. Тот больше не сопротивлялся, а молча свалился на кровать, неудобно скривив шею.

Марет зажгла свет и снова поспешила к больному.

Он лежал неподвижно, прижав щеку к стене, закрыв глаза, свесив руки. Марет суетливо принялась раздевать и разувать его. Он не противился ей, не двигался и не отвечал на вопросы. Марет уложила его в постели на спину.

Он лежал полуголый, с голыми окровавленными коленями, опять странно закинув голову, выставив опаленную бороду. Он был в сознании и не спал, только хриплое дыхание свидетельствовало о том, что он жив.

Марет бегала по комнате, разрывая что-то, запасая тряпки. Вытирая струившиеся ручьем слезы, она перевязала раны и накрыла больного одеялом.

Он пролежал несколько минут, глубоко вздохнув раз, другой, и молчал. Потом вздрогнул всем телом, открыл глаза и сел.

— Где мой мешок? — вскрикнул он, испуганно ворочая глазами.

Марет обхватила его руками.

— Сынок, он здесь. Не двигайся. Успокойся. Мешок здесь.

— Положи его ко мне в изголовье, — угрюмо произнес больной, закрывая глаза. — Положи его рядом со мной. — И опять свалился навзничь.

Марет не знала, что еще сделать. Она беспомощно кружила по комнате, каждую минуту подбегая к сыну. Но тот не двигался и не отвечал на вопросы. Потом он совсем затих, несколько раз глубоко вздохнул и погрузился в сон.

Марет придвинула к постели скамеечку и села.

Некоторое время она ни о чем определенном не думала, но потом ее смутные мысли начали собираться и проясняться. И единственным содержанием этих мыслей было — отчаяние.

Все, что произошло сегодня ночью, свалилось неожиданно, словно удар на голову спящего человека. Она могла бы принять случившееся за продолжение своего мрачного сна, если бы все это не было так устрашающе реально.

Перед ней на окровавленной простыне лежал ее сын, которого она ждала так много ночей и дней. Теперь он наконец пришел. Но он пришел иначе, чем она когда-либо представляла себе.

Она воображала, что он придет богатый и гордый, по крайней мере, здоровый и бодрый, каким ушел. Но он пришел бедным калекой, вызывая дрожь ужаса и ведя за собой нужду и нищету.

Сама Марет была стара, бедна и глупа, она — ничто. Но жизнь ее перенеслась в сына, и в нем заключался единственный смысл ее существования. Все сосредоточилось в нем, здесь были начало и конец. Увидев его счастливое возвращение, она смогла бы умереть, не сожалея о том, что ей всю жизнь приходилось страдать и заботиться о нем.

Но он вернулся беспомощнее ребенка и несчастнее трупа.

И Марет разглядывала своего сына.

Он был большой, он, казалось, еще вырос с тех пор, как уехал из дому. Он лежал грузный, жилы на его шее и мускулы рук были напряжены. На его обожженном лице там и сям чернели остатки бороды, словно островки растительности после лесного пожара. Губы его посинели, а лишенные ресниц веки глубоко запали.

Он был ужасен и вызывал страх!

И, видимо, его мучили страшные сны и кошмары. Он метался, рот его раскрывался, из-под обгорелой бороды показывались длинные зубы, он вытягивал шею, будто борясь, и из груди его вырывался жалобный стон: «Ооо-хх!» — постепенно замиравший, как шелест.

Марет упала на колени перед кроватью, обхватила больного руками и положила голову на его хрипевшую грудь. Все это было так ужасно. И слезы ручьем лились из глаз Марет.

Маленькая жестяная лампочка горела на столе. За черными губами лампы трепетал красный язычок огня, трепетал непрерывно, неугасимо, как материнская любовь.

Уже светало, но Марет не спала. Она бодрствовала возле сына, лишь изредка впадая в дремоту, чтобы снова, вздрогнув, проснуться.

Когда совсем рассвело, она принялась раздумывать, где искать помощи. Какой должна быть эта помощь, она и сама не знала.

Здесь, на лугах, у нее не было соседей, кроме лесника, жившего в некотором отдалении, в роще. Она жила одна, иногда с утра до вечера переправляя на пароме обозы, а иногда целыми днями ни с кем не встречаясь. С женой лесника она была в ссоре.

Когда она, забыв о ссоре и всем прочем, собралась наконец к леснику, она увидела его самого — он, с ружьем на спине и с собакой, показался на другом берегу реки.

Она переправила лесника, всю дорогу оплакивая несчастное возвращение сына. Старик сердито заворчал:

— Говорил я: станут убивать, пока не исчезнет последний человек на земле. Останутся одни волки, лисицы и лани. И тогда воевать придется мне одному! — И он сурово засмеялся: — Хо-хо-хо!

Он зашел в хижину, с минуту молча поглядел на больного. Мокрая собака подошла, понюхала и заворчала. Потом они оба ушли.

Так Марет не дождалась от лесника никакою утешения. Ей оставалось только нести одной свое горе.

Если за день через реку случалось переправляться людям, соглашавшимся слушать речи Марет, она пространно рассказывала о происшедшем с ней и просила совета. Но чего она могла дождаться от мужиков, кроме вздохов и ропота на правительство! Приводили примеры, говорившие о других жертвах войны, и продолжали свой путь. У каждого своя забота.

И день склонился к вечеру. Небо было серое и низкое. Осенний ветер шуршал в береговом камыше и в листве одинокой плакучей ивы под окошком лачуги. Широкая река плескалась свинцово-тяжело меж илистых берегов.

Марет осталась одна с сыном. Он бредил во сне, а когда не спал, то молчал. И Марет бодрствовала у его постели.