Но несмотря на величие и мощь сына, несмотря на собственное ничтожество и бессилие, Марет не переставала жалеть его. Он был так далеко, что она еле видела его. Весь мир был открыт перед ним — и все же он страдал от голода и жажды. Он был богат, как король, и все же спал на голой земле. Его обжигало солнце, мочил дождь, ледяные ветры заставляли его дрожать. Тогда Марет готова была пройти тысячи верст, сквозь огонь и воду, чтобы склониться над ним и своим старым телом защитить его, словно дитя в колыбели.

Но еще более тяжкие горести терзали сердце Марет.

Она видела сына раненым, больным, умирающим. Она видела его забытым на чужих полях, истекающим кровью и слабым голосом, взывающим о помощи. И Марет рвалась к нему на помощь, но ноги ее словно прирастали к земле, она бросалась и металась, пока не просыпалась с криком.

И, проснувшись, она не понимала, чей голос только что слышала; голос сына Якоба, свой собственный или голос путника, который там, на другом берегу реки, сквозь осенний ветер вызывал лодку.

Она быстро выходила, а у реки ей встречался лишь незнакомец, возвращавшийся с ярмарки, странствующий еврей с шарманкой или запоздалый житель деревни. Но заплаканные глаза ее не видели того, кого она ждала.

А солдаты все чаще переправлялись через реку, иногда даже по нескольку человек в день. Одни шли с этого, другие с того берега реки, чаще всего поодиночке, а подчас небольшими группами. Все они возвращались с полей сражений, бородатые и огрубелые. Одни ругались и хвастали, другие были молчаливы, подавлены. Третьи тащили на спине узлы или вели усталых лошадей, в чьи вьюки были напиханы шелковые ткани, кожи и драгоценности. Но были и такие, что с трудом ковыляли или, забравшись на крестьянскую телегу, сидели там, положив возле себя костыли, надвинув шлем на заострившийся от болезни нос.

Марет жадно вглядывалась в их лица, как бы стараясь прочесть на них какую-то необъяснимую тайну. Потом она, перевозя солдат через свинцовые волны реки, начинала расспрашивать про войну.

Но никогда она не слышала ничего такого, что имело бы отношение к ее сыну. Потому что война простиралась от одного конца земли до другого и количество тех, что участвовали в ней, было неисчислимо, как песок на морском берегу.

Одни рассказывали о долгом сидении в сырости бескрайних лесов и болот, другие о неимоверно трудных переходах по диким горам. Только одно было у всех общее: гнев, озлобление и проклятия войне.

И все они покидали фронт. Одни с оружием, другие — бросив его, одни крадучись, другие — грабя и насилуя.

Они не хотели больше видеть войну, они были сыты ею! Пусть идут воевать те, кто до сих пор сидели дома, пусть идут и дерутся, а они больше не желают! И они плевались, рассказывая о пережитых ужасах и страданиях. Марет слушала все это, и сердце ее дрожало от страха.

Она и половины не понимала из услышанного, как не понимала и сложных ходов войны. Все это представлялось ей каким-то чудовищным вихрем. Только одно было ей ясно: война, продолжавшаяся годами, приходит к концу. И она стала ожидать, что ее сын вернется так же внезапно, чужой и страшный, но вместе с тем любимый, как были любимы своими матерями и другие солдаты.

Она считала годы, месяцы и дни: много прошло времени с тех пор, как сына забрали в рекруты. Это было задолго до войны, да и сама война продолжалась уже несколько лет. И она вычислила, считая по пальцам: с того времени прошло семь лет. Семь лет! Она вздохнула, и на глазах у нее выступили слезы, вдобавок к ранее выплаканным неисчислимым слезам.

Как-то Марет перевезла через реку солдата с обожженными руками. Тот сыпал ругательствами и проклятьями и в конце концов спросил, как называется река и как зовут перевозчицу. Когда он услышал имя Марет, он своей черной рукой вытащил из-за пазухи кожаный кошелек и, протянув его Марет, сказал:

— На, бери, это тебе сын послал!

У Марет задрожали колени.

— Сын… Сын!.. — пробормотала она.

— Да, это он указал мне дорогу через здешние места.

— Жив он… здоров? — задыхаясь, спросила Марет.

— Жив-то он жив, но не повезло ему, — сплюнул солдат. — Отравленной бомбой ему обожгло лицо.

Марет обеими руками ухватила солдата за рукав.

— Где он? Где ты его оставил? Он вернется домой? — так и посыпались тревожные вопросы.

— Теперь он, наверно, уже в пути, — успокоил ее незнакомец. — Он был моим соседом по больничной койке, отстал от меня. Не так уже он плох, только лицо почернело, дым въелся. Кошелек, смотри, сохрани — там деньги.

И незнакомец ступил на берег.

— Не уходи еще, подожди, скажи, где же он! — взмолилась Марет.

— Некогда мне. Меня тоже родные дожидаются. А дорога дальняя.

Марет, словно пьяная, стояла на берегу с кошельком в руке и глядела вслед незнакомцу. Тот поднялся на склон горы и исчез из глаз. Тогда она дрожащими пальцами раскрыла кошелек. В нем были свои и чужестранные деньги. Свои деньги бумажные, чужие — золотые. Но Марет ни тех, ни других денег никогда не видела и не знала им цены.

Словно во сне, вошла она в комнату, держа в руке кошелек. Разложила деньги на столе и разглядывала золото, да и самый мешочек. Кошелек был тонкой работы, это она понимала. Дрожащими пальцами она пощупала его и приблизила к подслеповатым глазам.

И вдруг она поняла: у сына, должно быть, много денег, если он доверил такое богатство первому встречному. Видно, сын стал богатым, большим барином, как она и предполагала!

Начиная с этого дня Марет не уставала любоваться кошельком, боготворить его. Она ничего не истратила. Она преданно решила сохранить все в целости до возвращения сына. Разве она ради денег ждала его и разве можно было оплатить деньгами ее любовь!

Время от времени она вынимала кошелек из тайника, разглядывала его и гладила рукой его бархатную поверхность. Кошелек был как бы частицей ее сына, символом его богатства и могущества.

Теперь ее ожидание сделалось лихорадочным, словно изнуряющая жажда. Она думала об этом дни и ночи, это окружало ее, было в ней самой. У нее не было других мыслей, кроме мысли о сыне, она жила и двигалась, как больная, и ее не интересовало ничто другое. С суши и с воды на нее глядело лишь одно лицо, и это было лицо ее сына.

И сны ее стали странными. Она видела теперь только черные лица, будто жила в негритянском государстве. Она видела своего сына путешествующим по чужим землям, словно властелина Востока, о которых ей приходилось слышать. За сыном шла свита из жителей Эфиопии и Индии. Страны сменялись, верблюды взвихривали песок пустыни и шуршали в траве степей. Потом сверкало речное течение и перед пришельцем расстилались низкие, заросшие камышом берега. А он сам вырастал, как великан, закрывая собой полнеба; он был страшен и суров, только глаза на его черном лице светились так мягко, так мило…

И Марет плакала во сне.

В эту ночь Марет дважды просыпалась, услышав будто далекий крик о помощи. Она вздрагивала и прислушивалась, но все замолкало, и она снова засыпала. Но когда она испуганно проснулась в третий раз, она уже наяву услышала далекий, слабый зов. Это был странный звук, непохожий на человеческий голос.

Лунная полоса заглянула в комнату, и этот свет так же, как странный зов, показался Марет продолжением сна.

Марет быстро вскочила на ноги, потому что с реки на самом деле доносился слабый, отрывистый крик. Она теперь всегда спала одетая и смогла сразу выбежать.

Яркий свет луны заливал все вокруг. Несколько серебряных облачков быстро бежали по небу, и вместе с ними по равнине неслись темные тени. Среди этого почти дневного света река казалась черной, словно струя дегтя. Кругом стояла удивительная тишина.

Прямо напротив по другую сторону реки, на береговом пригорке сидел освещенный ярким светом луны человек, высоко подняв колени, наклонив голову в блестевшем под луной шлеме. Из уст его исходил странный звук, похожий на собачий вой.

Марет побежала к берегу и со сверхчеловеческой силой столкнула в воду лодку. Она прыгнула в лодку и привилась грести. Но после нескольких ударов веслами она повернула лодку кормой вперед и стала табанить, чтобы видеть того, кто сидел на берегу.