Юхан стоял рядом с дедом и внимательно глядел на большую синюю муху, опустившуюся на Священное писание и закрывшую собой целое слово, так что чтецу пришлось смахнуть ее. Но когда муха улетела, за этим словом возникла новая точка, кажется, вовсе ненужная в этом месте. Юхан помнит, что он тогда рассмеялся, а дедушка схватил его за ухо, да так и держал во время чтения.

Кто знает, когда это было. Вероятно, давно. Дедушка был седой, а сам он совсем еще маленький. Не понимал еще маленький Юхан той черной заботы, что глядела с мужицких сморщенных лиц.

Другая картина возникла в памяти Юхана. Тогда он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что та точка, которую посадила в молитвеннике синяя муха, была не нужна. Старый Пээп Реммельгас сидел в пустой классной комнате за длинным столом с крестовиной вместо ножек и, обхватив голову дрожащими руками, говорил плача:

— Выгоняют… Больше не гожусь, языков не знаю… Глуп, говорят… Боже ты мой! Сорок лет ума хватало, чтобы обучать ребят, а теперь не хватает… Юхан, внучек, придется нам с тобой в богадельню идти: старый Пээп слишком глуп для того, чтобы учить людей…

Словно острый нож, врезалось это воспоминание в душу юноши: сорок лет человек был достаточно умен, чтобы обучать детей, а теперь вдруг поглупел, потому что не знает языка чиновников!

Юхан Реммельгас продолжал путь, припоминая свою неяркую жизнь. На следующий год дедушка умер в богадельне, а он остался один на свете.

Но печальные воспоминания снова рассеялись, уступив место крылатым мечтам о будущем.

Юхан Реммельгас — да, он станет настоящим просветителем народа. Он будет работать совсем иначе, чем работали другие до него. Он перестроит школу. Тут и библиотека, и общества, собрания и курсы. Школа станет душой волости. Он создаст народный университет. Реммельгас много читал о таких университетах: они имеются в Америке, в Западной Европе, в Австралии. Каждое воскресенье из города будет приезжать с докладом кто-нибудь из образованных людей. Зимою народ несколько раз в неделю станет собираться в школе.

И так будет продолжаться не месяц-другой, а годы. За это время вырастет новое поколение. Для него все то, что Реммельгас на первых порах поведает старшему поколению, уже не будет казаться бог весть каким чудом. Все это молодежь узнает еще на школьной скамье. Этому поколению потребуется гораздо более широкое образование.

Но что в силах совершить один Юхан Реммельгас? Нет, один он — лишь капля в море. Учителя и люди образованные объединятся по всей стране. И общими силами они смогут провести гигантскую просветительную работу. В объединении сила!

Так молодой Юхан Реммельгас, идя искать места, мечтал о своей будущей большой работе. В груди его горела любовь к порабощенному народу. Будь он волшебником, он протянул бы руку над этой грязной землей и превратил ее в рай. Он все перевернул бы и все построил заново.

Но старые люди говорят: отвага и добрая воля хороши, но земной шар ты ими не сдвинешь, нужен еще рычаг, чтобы за него ухватиться. А если бы и нашелся рычаг, силы все равно не достанет!

А дождь все моросил. Было тихо, туман, словно дым, заволакивал окрестность. Вечерело, наступали сумерки.

Дорога была скользкой, ухабистой. Возили сюда и щебень и хворост. Но густая тень, падавшая от помещичьего леса, делала все это напрасным: солнце никогда не заглядывало сюда с юга, дорога никогда не просыхала.

По другую сторону большака чернела огромная болотистая низина, на дальней границе которой светилось два-три огонька. Это было странно, не верилось, чтобы за этим морем грязи мог жить кто-либо.

Реммельгас шагал, устало волоча ноги. Вдруг впереди на опушке леса что-то зашевелилось. Сквозь сумерки не разглядеть было, что там такое. Слышались лишь плеск воды, вздохи и пыхтение.

По ступицы уйдя в грязь, посреди дороги стоял воз с сеном. Тощая лошаденка тащила его, горбатый мужик тянул за оглобли. Но такой же тощий, такой же горбатый воз не трогался с места. В глазах путника и лошадь и мужик сливались в одно странное шестиногое животное, которое устало барахталось и рвалось куда-то, но с места сойти не могло.

— Бог в помощь! — сказал Реммельгас.

— Спасибо! — так же коротко ответил горбун, затем отошел немного от воза и спросил: — Ты откуда?

— Из города… Не идет дело? Давно ты тут воюешь?

— Уже порядком. — Мужик плюнул на ладони и снова схватился за оглоблю. — Но, лошадка!

— Постой, я возьмусь с той стороны, тогда, может, сдвинем, — сказал Реммельгас, обходя лошадь спереди.

— Ну, вы-то!

Сквозь сумерки Реммельгасу показалось, будто горбун пренебрежительно оглядел его пенсне и белый воротничок, видневшийся из-за поднятого воротника пальто.

— Но, лошадка! Но… но… хопп!..

Вода плескалась, грязь хлюпала. Воз приподнялся, сгорбился еще больше, точно кошка, приготовившаяся к прыжку, покачнулся и мягко покатился вперед.

— Вот чудеса! — произнес горбун, снял шапку и вытер пот. — Самому-то пришлось поднатужиться, что уж говорить о бедной животине! — добавил он, усмехнувшись. — И вы тоже… барин, а помогаете воз тащить! — сказал он, помолчав немного.

— Какой я барин! Тоже коров пасти приходилось, как и вам, — просто ответил Реммельгас, стараясь преодолеть отчужденность.

— Ну, кто же из наших теперешних господ коров не пас! Но как только мало-мальски в люди выйдет, так уж не помнит, как и свинья-то бегает: хвостом вперед или головой.

Мужик сплюнул. Реммельгас рассмеялся. И они продолжали беседовать, обмениваясь короткими фразами. Горбун недоверчиво допытывался: кто, откуда, куда? Услышав, что Реммельгас учитель, он сделался приветливее.

Наступила темная осенняя ночь. На южной стороне по-прежнему чернел высокий ельник, а на другой — земля будто провалилась: казалось, там чернела бездонная пропасть. Где-то далеко мелькали огоньки, желтые, робкие.

— Далеко ли еще до Курукалмуской школы? — спросил Реммельгас.

— Верст пять наберется, — ответил крестьянин.

— Тогда и думать нечего дойти туда сегодня. В этой тьме кромешной недолго и шею свернуть. Не скажете ли вы, где бы я мог найти ночлег? Тогда бы я завтра утром отправился дальше.

— Ночлег? В деревне Курукалму ночлег нашелся бы, да ведь это там же, где и школа. А здесь сплошь мызные земли и участки кантников[1].

— А к вам нельзя?

— Ко мне? Эх, разве вы захотите ко мне? Нет у нас ни еды господской, ни подушек пуховых для спанья.

— Много ли я раньше видел всего этого!

В голосе Реммельгаса послышалось нечто такое, что бобыль, минутку помолчав, сказал коротко:

— Ну что же, пойдем. От дождя хоть укроетесь, да и в тепле посидите.

Вскоре они свернули на проселочную дорогу. Она была еще ухабистее, чем большак. Воз подпрыгивал, телега на деревянных осях поскрипывала, словно жалуясь на скверную дорогу и тяжелый груз. Оба мужчины не раз хватались за оглобли, чтобы помочь лошади.

Где-то впереди замелькали желтые огоньки. Но кругом царила кромешная тьма.

— Вот там мы и живем! — произнес бобыль, указывая кнутом на огни. — В этом море грязи мы и проживаем — тринадцать семей бедняков. Все впроголодь! Сегодня жив, а завтра — бог знает. Бери суму, палку, да и ступай. Но куда?

В ответ только грязь хлюпнула. Поднялся ветер, дождь пошел сильней. Уже не моросило, крупные капли со стуком падали на черную землю.

Попутчики замолчали. Реммельгас почувствовал, как холодная вода заструилась у него по бокам. Рубаха промокла. Болели плечи и колени. Ноги отяжелели от налипшей грязи.

— Ну и дождливая эта осень! — через некоторое время сказал мужик. — Нет спасу от дождей!

Впереди что-то зачернело. Это и было жилье бобыля. Воз, шатаясь, завернул в ворота. Во дворе тоже было темно. Лишь смутно виднелись с обеих сторон кучи хвороста да какие-то строения.

То был дом, который годами впитывал в себя все достояние и труды человека и все же выглядел жалкой муравьиной кучей.